Что пользы мне подумал я лишить его жизни когда он ею вовсе не дорожит
«Выстрелом» Пушкин открывает цикл «Повестей Белкина». Наверное, в нём больше всего черт романтического произведения: странный, непонятный окружающим герой, хранящий какую-то тайну, история затянувшейся на годы мести…
И вместе с тем, в этой повести, больше чем где-либо ещё, мы можем встретить автобиографические мотивы. Причём штрихи из случившегося с собой Александр Сергеевич дарит обоим героям повести.
В центре повествования – Сильвио. Как и полагается в романтическом произведении, герой полон тайн: «Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. Некогда он служил в гусарах, и даже счастливо; никто не знал причины, побудившей его выйти в отставку и поселиться в бедном местечке, где жил он вместе и бедно и расточительно: ходил вечно пешком, в изношенном чёрном сюртуке, а держал открытый стол для всех офицеров нашего полка. Правда, обед его состоял из двух или трёх блюд, изготовленных отставным солдатом, но шампанское лилось притом рекою. Никто не знал ни его состояния, ни его доходов, и никто не осмеливался о том его спрашивать» . Как и положено, мы узнаём роковую тайну героя: «Шесть лет тому назад я получил пощёчину, и враг мой ещё жив… С тех пор не прошло ни одного дня, чтоб я не думал о мщении».
На минуту отвлечёмся от истории отложенной дуэли. Многие исследователи проводят параллель между повестью и новинкой того времени – романтической драмой В.Гюго «Эрнани» (она была написана в 1829 и впервые переведена на русский язык в 1830 году), где мщение настигает главного героя в день его свадьбы.
Однако кое-что в описании Сильвио напоминает и самого автора. «Главное упражнение его состояло в стрельбе из пистолета. Стены его комнаты были все источены пулями, все в скважинах, как соты пчелиные. Богатое собрание пистолетов было единственной роскошью бедной мазанки, где он жил. Искусство, до коего достиг он, было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы» , – так напишет рассказчик о Сильвио. А писатель А.Ф.Вельтман, оставивший воспоминания о жизни Пушкина в Кишинёве, упомянул и такое: «Пробуждаясь от сна, он сидел голый в постеле и стрелял из пистолета в стену». Из воспоминаний дворовых людей Михайловского мы знаем, что и там поэт упорно упражнялся в стрельбе, ходил с тяжёлой палкой, чтобы рука была крепче.
Почему Пушкин так вёл себя? Нам известно, что он упорно готовился к поединку с Фёдором Толстым-«Американцем» (я о нём и об этой истории писала здесь), который был отчаянным дуэлянтом, убившим на поединках одиннадцать человек. Кстати, история закончилась примирением Пушкина с Толстым, и М.П.Погодин, который сообщил «Американцу» о гибели Пушкина, записал в своём дневнике: «Толстой горько плакал».
Вернёмся, однако, к Сильвио. Если его ежедневные упражнения в стрельбе и роднят героя с Пушкиным, то о других привычках героя сказать этого никак нельзя. Вспомним достаточно навредившую ему в глазах рассказчика историю с несостоявшейся дуэлью. За карточной игрой допустивший ошибку офицер, «разгорячённый вином, игрою и смехом товарищей, почёл себя жестоко обиженным и, в бешенстве схватив со стола медный шандал, пустил его в Сильвио, который едва успел отклониться от удара». Напомню: шандалами обыкновенно били шулеров, то есть оскорбление нешуточное. Однако Сильвио сначала лишь сказал: «Милостивый государь, извольте выйти, и благодарите Бога, что это случилось у меня в доме» , – а затем «довольствовался очень лёгким объяснением и помирился ». И это при том, что все присутствовавшие «полагали нового товарища уже убитым », зная меткость Сильвио.
Иллюстрация Д.А.Шмаринова
Однако поступок Сильвио продиктован не человеколюбием. Он ясно скажет: «Вы согласитесь, что, имея право выбрать оружие, жизнь его была в моих руках, а моя почти безопасна: я мог бы приписать умеренность мою одному великодушию, но не хочу лгать. Если б я мог наказать Р ***, не подвергая вовсе моей жизни, то я б ни за что не простил его! »
Только ли мне становится жутковато при чтении этих строк? Заметим, что рассказчик (ещё раз напомню, что это не Белкин: «издатель» Пушкин укажет, что «Выстрел» записан со слов «подполковника И. Л. П.») укажет: «Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола».
Здесь сравнение с Пушкиным заканчивается. Пылкий поэт, хоть и готовился к дуэли с бретёром, и от чужих вызовов не отказывался, и сам вызывал на дуэли (я к этому ещё вернусь).
Как же поведёт себя Сильвио в дальнейшем? Получив известие, «что известная особа скоро должна вступить в законный брак с молодой и прекрасной девушкой », он едет, чтобы свершить свою месть.
И вот здесь, конечно, начинаются размышления. Справедлив ли гнев Сильвио? Почему он так жаждет отмщения?
Очень важно признание героя: «Вы знаете, — продолжал Сильвио, — что я служил в *** гусарском полку. Характер мой вам известен: я привык первенствовать, но смолоду это было во мне страстию». И вот… «Первенство мое поколебалось ». И причиной тому – некий новичок в полку (впоследствии автор назовёт его графом Б***).
Вспомним характеристику графа, данную, что очень важно, самим Сильвио: «Я спокойно (или беспокойно) наслаждался моею славою, как определился к нам молодой человек богатой и знатной фамилии (не хочу назвать его). Отроду не встречал счастливца столь блистательного! Вообразите себе молодость, ум, красоту, весёлость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счёта и которые никогда у него не переводились, и представьте себе, какое действие должен был он произвести между нами ». Заметим (опять же со слов Сильвио), что его соперник вовсе не кичился своим превосходством: «Обольщённый моею славою, он стал было искать моего дружества; но я принял его холодно, и он безо всякого сожаления от меня удалился».
И следствие этого – больное, уязвлённое самолюбие: «Я его возненавидел. Успехи его в полку и в обществе женщин приводили меня в совершенное отчаяние». И ссора между ними спровоцирована самим Сильвио: «Я стал искать с ним ссоры; на эпиграммы мои отвечал он эпиграммами, которые всегда казались мне неожиданнее и острее моих и которые, конечно, не в пример были веселее: он шутил, а я злобствовал. Наконец однажды на бале у польского помещика, видя его предметом внимания всех дам, и особенно самой хозяйки, бывшей со мною в связи, я сказал ему на ухо какую-то плоскую грубость. Он вспыхнул и дал мне пощёчину».
Дуэль неизбежна. И происходит совершенно неожиданное для Сильвио.
В некоторых исследованиях мне пришлось встретить разъяснение, что граф умышленно промахнулся. Очень возможно, что и так. Давайте прочитаем повнимательнее.
«Мне должно было стрелять первому: но волнение злобы во мне было столь сильно, что я не понадеялся на верность руки и, чтобы дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел; противник мой не соглашался. Положили бросить жребий: первый нумер достался ему, вечному любимцу счастия. Он прицелился и прострелил мне фуражку». То есть Сильвио намерен стрелять так, чтобы наверняка убить противника. А как стреляет граф?
Почти в конце повести будет диалог графа и рассказчика:
«—А хорошо вы стреляете? — продолжал он.
— Изрядно, — отвечал я, обрадовавшись, что разговор коснулся наконец предмета, мне близкого. — В тридцати шагах промаху в карту не дам, разумеется из знакомых пистолетов.
— Право? — сказала графиня, с видом большой внимательности, — а ты, мой друг, попадёшь ли в карту на тридцати шагах?
— Когда-нибудь, — отвечал граф, — мы попробуем. В своё время я стрелял не худо; но вот уже четыре года, как я не брал в руки пистолета.
— О, — заметил я, — в таком случае бьюсь об заклад, что ваше сиятельство не попадете в карту и в двадцати шагах: пистолет требует ежедневного упражнения».
«В тридцати шагах», «в двадцати шагах»… На дуэли же «секунданты отмерили нам двенадцать шагов». Граф, который, судя по всему, мог «попасть в карту на тридцати шагах» , случайно ли выстрелил так (притом прицелившись), что фуражка его противника «была прострелена на вершок ото лба»? Думаю, что нет. Он снова демонстрирует своё превосходство. Может ли это снести Сильвио?
Естественно, что и поведение графа на дуэли более чем выразительно: «Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплёвывая косточки, которые долетали до меня».
Иллюстрация В.П.Панова
А вот это эпизод из биографии Пушкина, подаренный им уже графу. Биограф Пушкина П.И.Бартенев записал историю случившегося в Кишинёве поединка поэта с неким Зубовым: «По свидетельству многих и в том числе В.П.Горчакова, бывшего тогда в Кишинёве, на поединок с З. Пушкин явился с черешнями, и завтракал ими, пока тот стрелял. Но З. поступил не так, как герой пушкинской повести Сильвио. Он стрелял первый и не попал. “ Довольны вы?” — спросил его Пушкин, которому пришёл черёд стрелять. Вместо того, чтобы требовать выстрела, З. бросился с объятиями. “ Это лишнее”, — заметил ему Пушкин и не стреляя удалился».
Что же получается? Привыкший всегда и во всём первенствовать, Сильвио ясно видит, что сейчас, независимо от результата его выстрела, моральная победа будет не за ним, и это невыносимо для него. «Его равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем. Я опустил пистолет. “Вам, кажется, теперь не до смерти, — сказал я ему, — вы изволите завтракать; мне не хочется вам помешать…”. — “Вы ничуть не мешаете мне, — возразил он, — извольте себе стрелять, а впрочем как вам угодно: выстрел ваш остаётся за вами; я всегда готов к вашим услугам”. Я обратился к секундантам, объявив, что нынче стрелять не намерен, и поединок тем и кончился».
А история мести продолжится… До следующего раза!
***************
Дорогие мои комментаторы! Если у вас возникнет стремление вспомнить экранизацию этой повести, прошу подождать до следующей статьи: там о ней пойдёт речь.
Если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал.
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь
Источник
Я пришел к Сильвио в назначенное время и нашел у него почти весь полк. Всё его добро было уже уложено; оставались одни голые, простреленные стены. Мы сели за стол; хозяин был чрезвычайно в духе, и скоро веселость его соделалась общею; пробки хлопали поминутно, стаканы пенились и шипели беспрестанно, и мы со всевозможным усердием желали отъезжающему доброго пути и всякого блага. Встали изо стола уже поздно вечером. При разборе фуражек, Сильвио, со всеми прощаясь, взял меня за руку и остановил в ту самую минуту, как собирался я выдти. «Мне нужно с вами поговорить», сказал он тихо. Я остался.
Гости ушли; мы остались вдвоем, сели друг противу друга и молча закурили трубки. Сильвио был озабочен; не было уже и следов его судорожной веселости. Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола. Прошло несколько минут, и Сильвио прервал молчание.
— Может быть, мы никогда больше не увидимся, — сказал он мне; — перед разлукой я хотел с вами объясниться. Вы могли заметить, что я мало уважаю постороннее мнение; но я вас люблю, и чувствую: мне было бы тягостно оставить в вашем уме несправедливое впечатление.
Он остановился и стал набивать выгоревшую свою трубку; я молчал, потупя глаза.
— Вам было странно, — продолжал он, — что я не требовал удовлетворения от этого пьяного сумасброда Р***. Вы согласитесь, что, имея право выбрать оружие, жизнь его была в моих руках, а моя почти безопасна: я мог бы приписать умеренность мою одному великодушию, но не хочу лгать. Если б я мог наказать Р***, не подвергая вовсе моей жизни, то я б ни за что не простил его.
Я смотрел на Сильвио с изумлением. Таковое признание совершенно смутило меня. Сильвио продолжал.
— Так точно: я не имею права подвергать себя смерти. Шесть лет тому назад я получил пощечину, и враг мой еще жив.
Любопытство мое сильно было возбуждено.
— Вы с ним не дрались? — спросил я. — Обстоятельства, верно, вас разлучили?
— Я с ним дрался, — отвечал Сильвио, — и вот памятник нашего поединка. Сильвио встал и вынул из картона красную шапку с золотою кистью, с галуном (то, что французы называют bonnet de police[1]); он ее надел; она была прострелена на вершок ото лба.
— Вы знаете, — продолжал Сильвио, — что я служил в *** гусарском полку. Характер мой вам известен: я привык первенствовать, но смолоду это было во мне страстию. В наше время буйство было в моде: я был первым буяном по армии. Мы хвастались пьянством; я пере пил славного Бурцова, воспетого Денисом Давыдовым. Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом. Товарищи меня обожали, а полковые командиры, поминутно сменяемые, смотрели на меня, как на необходимое зло.
Я спокойно (или беспокойно) наслаждался моею славою, как определился к нам молодой человек богатой и знатной фамилии (не хочу назвать его). Отроду не встречал счастливца столь блистательного! Вообразите себе молодость, ум, красоту, веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились, и представьте себе, какое действие должен был он произвести между нами. Первенство мое поколебалось. Обольщенный моею славою, он стал было искать моего дружества; но я принял его холодно, и он безо всякого сожаления от меня удалился. Я его возненавидел. Успехи его в полку и в обществе женщин приводили меня в совершенное отчаяние. Я стал искать с ним ссоры; на эпиграммы мои отвечал он эпиграммами, которые всегда казались мне неожиданнее и острее моих, и которые, конечно, не в пример были веселее: он шутил, а я злобствовал. Наконец однажды на бале у польского помещика, видя его предметом внимания всех дам, и особенно самой хозяйки, бывшей со мною в связи, я сказал ему на ухо какую-то плоскую грубость. Он вспыхнул и дал мне пощечину. Мы бросились к саблям; дамы попадали в обморок; нас растащили, и в ту же ночь поехали мы драться.
Это было на рассвете Я стоял на назначенном месте с моими тремя секундантами. С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего противника. Весеннее солнце взошло, и жар уже наспевал. Я увидел его издали. Он шел пешком, с мундиром на сабле, сопровождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему навстречу. Он приближился, держа фуражку, наполненную черешнями. Секунданты отмерили нам двенадцать шагов. Мне должно было стрелять первому: но волнение злобы во мне было столь сильно, что я не понадеялся на верность руки, и чтобы дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел; противник мой не соглашался. Положили бросить жребий: первый нумер достался ему, вечному любимцу счастия. Он прицелился и прострелил мне фуражку. Очередь была за мною. Жизнь его наконец была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь уловить хотя одну тень беспокойства… Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем. Я опустил пистолет.
«Вам, кажется, теперь не до смерти, — сказал я ему, — вы изволите завтракать; мне не хочется вам помешать». — «Вы ничуть не мешаете мне, — возразил он, — извольте себе стрелять, а впрочем как вам угодно; выстрел ваш остается за вами; я всегда готов к вашим услугам». Я обратился к секундантам, объявив, что нынче стрелять не намерен, и поединок тем и кончился.
Я вышел в отставку и удалился в это местечко. С тех пор не прошло ни одного дня, чтоб я не думал о мщении. Ныне час мой настал…
Сильвио вынул из кармана утром полученное письмо, и дал мне его читать. Кто-то (казалось, его поверенный по делам) писал ему из Москвы, что известная особа скоро должна вступить в законный брак с молодой и прекрасной девушкой.
— Вы догадываетесь, — сказал Сильвио, — кто эта известная особа. Еду в Москву. Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями!
При сих словах Сильвио встал, бросил об пол свою фуражку и стал ходить взад и вперед по комнате, как тигр по своей клетке. Я слушал его неподвижно; странные, противуположные чувства волновали меня.
Слуга вошел и объявил, что лошади готовы. Сильвио крепко сжал мне руку; мы поцеловались. Он сел в тележку, где лежали два чемодана, один с пистолетами, другой с его пожитками. Мы простились еще раз, и лошади поскакали.
II
Прошло несколько лет, и домашние обстоятельства принудили меня поселиться в бедной деревеньке Н** уезда. Занимаясь хозяйством, я не переставал тихонько воздыхать о прежней моей шумной я беззаботной жизни. Всего труднее было мне привыкнуть проводить осенние и зимние вечера в совершенном уединении. До обеда кое-как еще дотягивал я время, толкуя со старостой, разъезжая по работам или обходя новые заведения; но коль скоро начинало смеркаться, я совершенно не знал куда деваться. Малое число книг, найденных мною под шкафами и в кладовой, были вытвержены мною наизусть. Все сказки, которые только могла запомнить клюшница Кириловна, были мне пересказаны; песни баб наводили на меня тоску. Принялся я было за неподслащеную наливку, но от нее болела у меня голова; да признаюсь, побоялся я сделаться пьяницею с горя, т. е. самым горьким пьяницею, чему примеров множество видел я в нашем уезде. Близких соседей около меня не было, кроме двух или трех горьких, коих беседа состояла большею частию в икоте и воздыханиях. Уединение было сноснее.
Источник
Сильвио о графе. А.С.Пушкин. “Выстрел”.
Тема рассказа – человеческие эмоции, которые основываются на обостренном самолюбии: это соперничество, зависть и месть. Автор показывает нам, насколько большую роль эти чувства могут играть в жизни иных людей.
Образ Сильвио
Бывший офицер загадочен и соткан из противоречий: он бедно живет и плохо одевается, но ежедневно угощает обедами всех служащих гарнизона. Это говорит о его большой щедрости и нестяжательстве.
По духу своему он истинный военный с головы до ног: смелый и даже дерзкий кутежник. Самая большая его страсть – это стрельба.
«Богатое собрание пистолетов было единственной роскошью бедной мазанки, где он жил. Искусство, до коего достиг он, было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы».
Образ его во время прощальной исповеди перед рассказчиком несколько романтичен:
«Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола».
Сильвио искренен и беспощаден к себе, когда признается рассказчику в собственной зависти ко графу:
«Я спокойно (или беспокойно) наслаждался моею славою, как определился к нам молодой человек богатой и знатной фамилии (не хочу назвать его). (…) Первенство мое поколебалось. (…) Я его возненавидел. Успехи его в полку и в обществе женщин приводили меня в совершенное отчаяние».
Здесь можно провести параллель с образами Моцарта и Сальери из «Маленьких трагедий», написанных в ту же осень 1830 года, что и повесть «Выстрел».
Гордость и военная натура Сильвио противопоставлена простому человечному характеру графа – человека, видимо, более развитого и образованного, который совсем не воспринимает всерьез все то, что так важно для Сильвио.
Для Сильвио важно чувствовать свою значительность, но рядом с веселым, блистательным графом, любимцем женщин и фортуны, он лишь острее ощущает свою неполноценность.
А спокойствие графа во время дуэли вовсе выводит Сильвио из себя. Ведь оно лишний раз подчеркивает великолепие натуры его соперника!
«Его равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем».
Злобная мысль мелькнула в уме моем- в этой характеристике герой использует беспощадный к себе эпитет (злобная).
И мысль эта состоит в том, чтобы затаиться и долго ждать, когда настанет тот момент, в который графу станет по-настоящему жаль расстаться с жизнью. Это ожидание мести становится смыслом жизни главного героя. И Сильвио дождался.
Суть рассказа в том, что уязвленное человеческое самолюбие заставляет людей идти на жестокое мщение.
Даже когда они по натуре не являются злодеями.
Ведь Сильвио не подл, не коварен – о его щедром характере достаточно говорится в начале повести. В смысле моральных качеств он обыкновенный солдат, не слишком высоких способностей, но честный и прямой.
Убийцей он не был. И он прекрасно знал, что если хоть чуть-чуть прицелится, то точно убьет графа. Поэтому он и не стал стрелять.
Все, что ему было нужно – просто удовлетворить свое самолюбие. Наконец заставить жертву затрепетать, испытать что-то серьезное по отношению к нему.
А тем, что он не стал стрелять в графа, он лишь подчеркнул свое превосходство, снисхождение, жалость к нему. Именно этого так жаждал его душа, так как в обычной жизни не могла этого получить : граф казался во всех отношениях превосходнее – и чем ярче сверкало его превосходство, тем сильнее ненавидел его Сильвио.
По-моему, Пушкин здесь превосходно показал психологию зависти. И все же главное в рассказе – это не зависть, а именно самолюбие. Это очень тонкие оттенки эмоций, выявленные писателем.
То есть Сильвио – это не пушкинский Сальери, несмотря на сходство сюжетов. Как ни завидует Сильвио графу, он не жаждет его гибели.
Итак – единственной целью его было восстановить свое самолюбие, которое было поколеблено от встречи с графом. Именно этого он и искал.
Главная мысль произведения – ничто так не уязвляет гордого, самолюбивого человека, как равнодушное и пренебрежительное к нему отношение.
Иногда его самолюбие чувствует себя отомщенным, просто увидев реальное чувство, например, страх, в глазах своей жертвы. И все это потому, что человеку крайне необходимо чувствовать свою важность, свою значительность.
Это бывает часто с такими людьми, как Сильвио, которые не имеют никакого другого наполнения в своей жизни, кроме как эгоцентрическое самоутверждение в обществе.
Но Сильвио в конце рассказа участвует в освободительной войне в Греции. Этой концовочной деталью повествования Пушкин намекнул нам о том, что в душе героя под конец жизни, к счастью, начали развиваться более ценные идеи, нежели просто тщеславное самоутверждение.
Не забывайте ставить лайки, если понравилась статья.
Подписывайтесь на канал, и пишите свое мнение в комментариях!
Источник