Хочу предложить вам взять несколько журналов в пользу детей германии по полтиннику штука
А что не так с детьми Германии?
Вы никогда не задавались этим вопросом? А я призадумался недавно. И как оказалось надолго. Очень многое не так! И даже больше!
Что же это такое! Я лишь хотел узнать почему журналы в пользу детей Германии. И что, это же так немного. Но нет! Нет нигде информации. Практически никто и не думал об этом. Вероятно все знают этот секрет Полишинеля кроме меня.
Вспомним 20-е годы прошлого столетия.
( Сто лет прошло!)
В стране разруха, толпы беспризорников бегают, а домкомовцы предлагают купить журналы в пользу детей Германии!
Давайте вместе со мной проведем расследование и начнем с фильма.
Вяземская, член домкома, заведующий культотделом (Наталья Фоменко) . Кадр из фильма “Собачье сердце”.
Из фильма:
— Я понимаю Вашу иронию, профессор. Мы сейчас уйдём! Но я, как заведующий культотделом нашего дома…
— Заведующая…
— Заведующая… Предлагаю вам взять несколько журналов — в пользу детей Германии! По полтиннику штука!
— Нет, не возьму.
— Но почему Вы отказываетесь?
— Не хочу.
— Вы не сочувствуете детям Германии?
Кадр из фильма Собачье сердце
— Сочувствую.
— А, полтинника жалко?!
— Нет.
— Так почему же?
— Не хочу.
Теперь перейдем к книге Булгакова “Собачье сердце”.
И тут началась путаница. Я натолкнулся еще на один большой барьерный риф. А именно – разные трактовки романа и изменения в тексте. Пришлось смотреть подробнее.
Оказывается в первой редакции книги у Булгакова нет никаких детей Германии, а совсем другие дети!
Из первоисточника:
…
Глаза женщины загорелись {29}.
— Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдем… Только… Я, как заведующий культотделом дома…
— За-ве-дующая,— поправил ее Филипп Филиппович.
— Хочу предложить вам,— тут женщина из-за пазухи вытащила несколько ярких и мокрых от снега журналов,— взять несколько журналов в пользу детей Франции {30}. По полтиннику штука.
— Нет, не возьму,— кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы.
Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась клюквенным налетом.
— Почему же вы отказываетесь?
— Не хочу.
— Вы не сочувствуете детям Франции?
— Нет, сочувствую {31}.
— Жалеете по полтиннику?
— Нет.
— Так почему же?
— Не хочу.
Помолчали.
…
Пометки и изменения в первой редакции:
29 Глаза женщины загорелись.— Во второй редакции: «Глаза женщины сверкнули».
30 …в пользу детей Франции.— Во второй редакции: «…в пользу детей Германии». И затем: вместо «…детям Франции?» — «…детям Германии?»
31 Нет, сочувствую.— Во второй редакции: «Равнодушен к ним».
- Так что если вы заметили в разных источниках несоответствия, то не считайте, что это всё ошибки!
- Что же получается, товарищи, сначала нужна была помощь детям Франции, а потом вдруг детям Германии. Там что, эпидемия какая-то была? Нет, тут что-то не так.
Пришлось изучить историю повести “Собачье сердце”.
Тут тоже не все однозначно. Но все же собрать мозаику как-то можно.
———-
История написания повести “Собачье сердце”.
О том, как создавалась эта повесть, можно узнать лишь из писем и записок издателей и писателей.
Повесть написана в январе—марте 1925 года.
7 марта 1925 года Булгаков с успехом читает первую часть повести на «Никитинских субботниках».
8 апреля В. Вересаев сообщает М. Волошину о том, что булгаковскую «чудесную» повесть «Собачье сердце» зарезала цензура.
21 мая Леонтьев сообщает Булгакову о фактическом запрещении повести. «Вещь в целом недопустима»,— такое заключение сделал Главлит.
- Булгаков делал попытки публикации после правок цензуры, но безуспешно
7 мая 1926 года на квартире Булгакова был произведен обыск. Сотрудниками ОГПУ (ордер 2287, дело 45) были изъяты рукопись и дневники писателя и не возвращались автору, несмотря на его неоднократные заявления в различные инстанции.
Рукописный вариант повести не сохранился. Но, к счастью, в архиве писателя имеются два машинописных экземпляра, один машинописный экземпляр сохранился в архиве Н. Ангарского.
Сохранились три редакции текста (все — в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки)
На одном экземпляре в верхней части первого листа сохранилась надпись (тщательно зачеркнутая фиолетовыми чернилами, очевидно, при возвращении рукописи автору), сделанная, видимо, сотрудником ОГПУ: «Обнаружено при обыске у Булгакова в мае 1926 г.» Ниже — размашистая запись Булгакова синим карандашом: «Экземпляр, взятый ГПУ и возвращенный».
… Булгаков не изменил ни одного слова, касающегося Швондера. Поэтому отрицательный вердикт Л. Каменева от 11 сентября – “это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя” – Булгаков воспринял как естественную реакцию на свое произведение одного из самых ярких швондеров того времени.
{Виктор Лосев “ИЗГОИ”}
- Получается М.Булгаков многократно правил свою рукопись. Но почему он поменял детей Франции на детей Германии не очень понятно.
Смотрим дальше.
История опубликования повести “Собачье сердце”.
В 1967 году без ведома и вопреки воле вдовы писателя Е.С.Булгаковой небрежно скопированный текст «Собачьего сердца» был передан на Запад.
(Кем передан я не узнавал).
В 1968 году повесть одновременно печатают выходящий во Франкфурте журнал «Грани» и лондонский «Студент».
В СССР она выйдет только в 1987-м году, в шестом номере журнала «Знамя» с “более чем тысячью ошибок и искажений”.
Уже на следующий 1988 год режиссер Владимир Бортко экранизирует повесть.
Первый фильм «Собачье сердце» снял в 1976 году итальянский режиссер Альберто Латтуада. Но в своей политической трактовке, где Шариков – трагическая жертва.
И только в 1989 году литературовед и текстолог Лидия Яновская впервые опубликовала выверенный по первоисточникам подлинный текст «Собачьего сердца» в двухтомнике «Избранные произведения М. Булгакова».
Здесь видим, что одним из первых кто опубликовал повесть были немцы. Может они решили приписать в гениальную повесть своих детей.
Но это только мое предположение.
—————————————————————————————-
Пока что ничего про детей,которым нужна помощь не ясно.
Думается, что дело тут не в детях. Но все же , какие-то журналы, сбор помощи кому-то через их продажу. И это тогда практиковалось? Почему нельзя было просто перечислить на счет организации… Вот! Должна быть всегда какая-то организация. Будем искать.
И была. И называлась “Международная рабочая помощь” или короче “Межрабпом” ( нем. Internationale Arbeiterhilfe, сокр. IAH) — организация, основанная в Берлине (Германия) в 1921 году, близкая к КПГ (компартия Германии, не путать с ОПГ).
К ее основанию послужил призыв Ленина к международному рабочему классу всех стран оказать помощь населению голодающих районов Поволжья, пострадавшему от засухи.
Инициатива создания Межрабпома принадлежала В. Мюнценбергу, уже проявившему себя в работе с молодёжью и ставшему председателем организации. Почётным председателем Межрабпома до своей смерти в 1933 году являлась Клара Цеткин.
В 1920-х — начале 1930-х годов Международная рабочая помощь оказывал рабочим различные социальные услуги и владела несколькими кинокомпаниями. Центральный комитет Международной рабочей помощи находился в Берлине, после 1933 года — в Париже.{ Википедия}
(Ничего не напоминает? Берлин-Париж, дети Франции-дети Германии. Но думаю совпадение)
На поставки продовольствия голодающим в Советской России Межрабпом собрал пять миллионов долларов.
Средства Межрабпома складывались из пожертвований. Предполагалось также получать доход от колхозов и промышленных предприятий, переданных Межрабпому в СССР.
Но рыболовные хозяйства под Царицином и Астраханью, земельные угодья под Казанью и Челябинском, обувная фабрика и поликлиника в Москве и ремонтная мастерская в Петрограде в конечном итоге сами получали финансовую помощь от государства.
Ключевым предприятием Межрабпома стало издательство Мюнценберга Neuer Deutcher Verlage. { Википедия}
Так что журналы “в пользу детей Германии”, которые предлагали купить профессору Преображенскому, вполне могли быть изданы этой организацией.
Издательство Общества международной рабочей помощи «Межрабпом». С сайта https://collectionerus.ru
И еще немного о помощи детям.
Из материалов, которые собрали Макаренко, Норден и Гизела Йен
из подшивок немецких газет и отчетов Межрабпома узнаем следующую информацию:
Дети (Германии) включились в дело помощи вслед за взрослыми. Детскую помощь можно совершенно четко разделить на две группы: организованную помощь под патронажем общественных и политических организаций и стихийные поступки детей под влиянием услышанных новостей. (О последней группе можно почитать здесь очень трогательные рассказы. Все случаи – из 1921 года (до зимы 1922-года вся агитация шла как раз на помощь детям).
- Получается , наоборот – помогали детям России.
- А Булгаков как всегда хитро поддел все эти никчемные образования, которые обирали наивных граждан под красиво надуманным предлогом помощи неважно кому.
- Возможно так, а возможно и не совсем.
_______________________________________________________________________
- Интересно узнать ваше мнение по этому поводу.
_______________________________________________________________________
———–
Источник
Успевает всюду тот, кто никуда не торопится.
В очередь, сукины дети, в очередь!
Кинематограф у женщин единственное утешение в жизни.
– И, Боже вас сохрани, не читайте до обеда советских газет.
– Гм… Да ведь других нет…
– Вот никаких и не читайте!
– Отчего у вас шрам на лбу? Потрудитесь объяснить этой даме.
– Я на колчаковских фронтах ранен.
На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками.
Разруха не в клозетах, а в головах.
Отлезь, гнида!
— Я – Швондер!
Дай папиросочку, у тебя брюки в полосочку!
Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом. То-то я смотрю – у меня на морде – белое пятно.
Потаскуха была моя бабушка, царствие ей небесное, старушке.
А вот по глазам — тут уж и вблизи и издали не спутаешь. О, глаза — значительная вещь. Вроде барометра. Все видно — у кого великая сушь в душе, кто ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится.
То есть, он говорил? Это еще не значит быть человеком.
– Хочу предложить вам взять несколько журналов в пользу детей Германии. По полтиннику штука.
– Нет, не возьму.
– Почему же вы отказываетесь?
– Не хочу.
– Вы не сочувствуете детям Германии?
– Сочувствую.
– Жалеете по полтиннику?
– Нет.
– Так почему же?
– Не хочу.
– Почему, собственно, вам не нравится театр?
– Да дурака валяние… Разговаривают, разговаривают… Контрреволюция одна.
— Мы, управление дома, пришли к вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома…
— Кто на ком стоял?
Взять всё, да и поделить…
Вот всё у вас как на параде. Салфетку — туда, галстук — сюда. Да “извините”, да “пожалуйста-мерси”. А так, чтобы по-настоящему, — это нет.
– Бить будете, папаша?
– В спальне принимать пищу, в смотровой читать, в приёмной одеваться, оперировать в комнате прислуги, а в столовой осматривать. Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а кроликов режет в ванной. Может быть. Но я не Айседора Дункан!..
Похабная квартирка.
– Да что вы всё… То не плевать. То не кури. Туда не ходи… Что уж это на самом деле? Чисто как в трамвае. Что вы мне жить не даёте?!
Террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло. Это я утверждал, утверждаю и буду утверждать. Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный и даже коричневый! Террор совершенно парализует нервную систему.
— Знаете ли, профессор, если бы вы не были европейским светилом, и за вас не заступались бы самым возмутительным образом лица, которых, я уверена, мы еще разъясним, вас следовало бы арестовать.
— А за что?
— Вы ненавистник пролетариата!
— Да, я не люблю пролетариата.
– Это вас вселили в квартиру Фёдора Павловича Саблина?
– Нас.
– Боже, пропал калабуховский дом!
– Швондера я собственноручно сброшу с лестницы, если он еще раз появится в квартире профессора Преображенского.
– Прошу занести эти слова в протокол!
— Как же вам угодно именоваться?
— Полиграф Полиграфович.
— Почему пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает мрамор?
— Да у него ведь, Филипп Филиппович, и вовсе нет калош.
— Ничего подобного! На нем есть теперь калоши и эти калоши мои! Это как раз те самые калоши, которые исчезли весной 1917 года.
Завтра я тебе устрою сокращение штатов.
Где же я буду харчеваться?
Желаю, чтобы все!
— Во-первых, мы не господа!
— Во-первых, вы мужчина или женщина?
Неприличными словами не выражаться!
Ничего делать сегодня не будем. Во-первых, кролик издох, а во-вторых, сегодня в Большом – “Аида”.
– Я вам, сударыня, вставляю яичники обезьяны.
Кто убил кошку у мадам Поласухер?
Если вы заботитесь о своем пищеварении, мой добрый совет — не говорите за обедом о большевизме и о медицине.
Я на 16 аршинах здесь сижу и буду сидеть.
– Клянусь, что я этого Швондера в конце концов застрелю.
– Я бы этого Швондера повесил, честное слово, на первом суку.
– Что вам надо?
– Говорящую собачку любопытно поглядеть.
Мы в университетах не обучались, в квартирах по 15 комнат с ванными не жили.
– Что-то вы меня, папаша, больно утесняете.
Никого драть нельзя! Запомни это раз и навсегда. На человека и на животное можно действовать только внушением.
Источник
Глаза женщины загорелись.
– Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдем… Только я, как заведующий культотделом дома…
– За-ве-дующая, – поправил ее Филипп Филиппович.
– Хочу предложить вам, – тут женщина из-за пазухи вытащила несколько ярких и мокрых от снега журналов, – взять несколько журналов в пользу детей Германии. По полтиннику штука.
– Нет, не возьму, – кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы.
Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась клюквенным налетом.
– Почему же вы отказываетесь?
– Не хочу.
– Вы не сочувствуете детям Германии?
– Сочувствую.
– Жалеете по полтиннику?
– Нет.
– Так почему же?
– Не хочу.
Помолчали.
– Знаете ли, профессор, – заговорила девушка, тяжело вздохнув, – если бы вы не были европейским светилом, и за вас не заступались бы самым возмутительным образом (блондин дернул ее за край куртки, но она отмахнулась) лица, которых, я уверена, мы еще разъясним, вас следовало бы арестовать.
– А за что? – с любопытством спросил Филипп Филиппович.
– Вы ненавистник пролетариата! – гордо сказала женщина.
– Да, я не люблю пролетариата, – печально согласился Филипп Филиппович и нажал кнопку. Где-то прозвенело. Открылась дверь в коридор.
– Зина, – крикнул Филипп Филиппович, – подавай обед. Вы позволите, господа?
Четверо молча вышли из кабинета, молча прошли приемную, молча переднюю и слышно было, как за ними закрылась тяжело и звучно парадная дверь.
Пес встал на задние лапы и сотворил перед Филиппом Филипповичем какой-то намаз.
Глава 3
На разрисованных райскими цветами тарелках с черной широкой каймой лежала тонкими ломтиками нарезанная семга, маринованные угри. На тяжелой доске кусок сыра со слезой, и в серебряной кадушке, обложенной снегом, – икра. Меж тарелками несколько тоненьких рюмочек и три хрустальных графинчика с разноцветными водками. Все эти предметы помещались на маленьком мраморном столике, уютно присоединившемся к громадному резного дуба буфету, изрыгающему пучки стеклянного и серебряного света. Посреди комнаты – тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на ней два прибора, салфетки, свернутые в виде папских тиар, и три темных бутылки.
Зина внесла серебряное крытое блюдо, в котором что-то ворчало. Запах от блюда шел такой, что рот пса немедленно наполнился жидкой слюной. «Сады Семирамиды»! – подумал он и застучал по паркету хвостом, как палкой.
– Сюда их, – хищно скомандовал Филипп Филиппович. – Доктор Борменталь, умоляю вас, оставьте икру в покое. И если хотите послушаться доброго совета: налейте не английской, а обыкновенной русской водки.
Красавец тяпнутый – он был уже без халата в приличном черном костюме – передернул широкими плечами, вежливо ухмыльнулся и налил прозрачной.
– Ново-благословенная? – осведомился он.
– Бог с вами, голубчик, – отозвался хозяин. – Это спирт. Дарья Петровна сама отлично готовит водку.
– Не скажите, Филипп Филиппович, все утверждают, что очень приличная – 30 градусов.
– А водка должна быть в 40 градусов, а не в 30, это, во-первых, – а во-вторых, – бог их знает, чего они туда плеснули. Вы можете сказать – что им придет в голову?
– Все, что угодно, – уверенно молвил тяпнутый.
– И я того же мнения, – добавил Филипп Филиппович и вышвырнул одним комком содержимое рюмки себе в горло, -…Мм… Доктор Борменталь, умоляю вас, мгновенно эту штучку, и если вы скажете, что это… Я ваш кровный враг на всю жизнь. «От Севильи до Гренады…».
Сам он с этими словами подцепил на лапчатую серебряную вилку что-то похожее на маленький темный хлебик. Укушенный последовал его примеру.
Глаза Филиппа Филипповича засветились.
– Это плохо? – жуя спрашивал Филипп Филиппович. – Плохо? Вы ответьте, уважаемый доктор.
– Это бесподобно, – искренно ответил тяпнутый.
– Еще бы… Заметьте, Иван Арнольдович, холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует закусками горячими. А из горячих московских закусок – это первая. Когда-то их великолепно приготовляли в Славянском Базаре. На, получай.
– Пса в столовой прикармливаете, – раздался женский голос, – а потом его отсюда калачом не выманишь.
– Ничего. Бедняга наголодался, – Филипп Филиппович на конце вилки подал псу закуску, принятую тем с фокусной ловкостью, и вилку с грохотом свалил в полоскательницу.
Засим от тарелок поднимался пахнущий раками пар; пес сидел в тени скатерти с видом часового у порохового склада. А Филипп Филиппович, заложив хвост тугой салфетки за воротничок, проповедовал:
– Еда, Иван Арнольдович, штука хитрая. Есть нужно уметь, а представьте себе – большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать что съесть, но и когда и как. (Филипп Филиппович многозначительно потряс ложкой). И что при этом говорить. Да-с. Если вы заботитесь о своем пищеварении, мой добрый совет – не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И – боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет.
– Гм… Да ведь других нет.
– Вот никаких и не читайте. Вы знаете, я произвел 30 наблюдений у себя в клинике. И что же вы думаете? Пациенты, не читающие газет, чувствуют себя превосходно. Те же, которых я специально заставлял читать «Правду», – теряли в весе.
– Гм… – с интересом отозвался тяпнутый, розовея от супа и вина.
– Мало этого. Пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит, угнетенное состояние духа.
– Вот черт…
– Да-с. Впрочем, что же это я? Сам же заговорил о медицине.
Филипп Филиппович, откинувшись, позвонил, и в вишневой портьере появилась Зина. Псу достался бледный и толстый кусок осетрины, которая ему не понравилась, а непосредственно за этим ломоть окровавленного ростбифа.
Слопав его, пес вдруг почувствовал, что он хочет спать, и больше не может видеть никакой еды. «Странное ощущение, – думал он, захлопывая отяжелевшие веки, – глаза бы мои не смотрели ни на какую пищу. А курить после обеда – это глупость».
Столовая наполнилась неприятным синим дымом. Пес дремал, уложив голову на передние лапы.
– Сен-Жюльен – приличное вино, – сквозь сон слышал пес, – но только ведь теперь же его нету.
Глухой, смягченный потолками и коврами, хорал донесся откуда-то сверху и сбоку.
Филипп Филиппович позвонил и пришла Зина.
– Зинуша, что это такое значит?
– Опять общее собрание сделали, Филипп Филиппович, – ответила Зина.
– Опять! – горестно воскликнул Филипп Филиппович, – ну, теперь стало быть, пошло, пропал калабуховский дом. Придется уезжать, но куда – спрашивается. Все будет, как по маслу. Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замерзнут трубы, потом лопнет котел в паровом отоплении и так далее. Крышка калабухову.
– Убивается Филипп Филиппович, – заметила, улыбаясь, Зина и унесла груду тарелок.
– Да ведь как не убиваться?! – возопил Филипп Филиппович, – ведь это какой дом был – вы поймите!
– Вы слишком мрачно смотрите на вещи, Филипп Филиппович, – возразил красавец тяпнутый, – они теперь резко изменились.
– Голубчик, вы меня знаете? Не правда ли? Я – человек фактов, человек наблюдения. Я – враг необоснованных гипотез. И это очень хорошо известно не только в России, но и в Европе. Если я что-нибудь говорю, значит, в основе лежит некий факт, из которого я делаю вывод. И вот вам факт: вешалка и калошная стойка в нашем доме.
– Это интересно…
«Ерунда – калоши. Не в калошах счастье», – подумал пес, – «но личность выдающаяся.»
– Не угодно ли – калошная стойка. С 1903 года я живу в этом доме. И вот, в течение этого времени до марта 1917 года не было ни одного случая – подчеркиваю красным карандашом: ни одного – чтобы из нашего парадного внизу при общей незапертой двери пропала бы хоть одна пара калош. Заметьте, здесь 12 квартир, у меня прием. В марте 17-го года в один прекрасный день пропали все калоши, в том числе две пары моих, 3 палки, пальто и самовар у швейцара. И с тех пор калошная стойка прекратила свое существование. Голубчик! Я не говорю уже о паровом отоплении. Не говорю. Пусть: раз социальная революция – не нужно топить. Но я спрашиваю: почему, когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице? Почему калоши нужно до сих пор еще запирать под замок? И еще приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их не стащил? Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры? Разве где-нибудь у Карла Маркса сказано, что 2-й подъезд калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через черный двор? Кому это нужно? Почему пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает мрамор?
Источник