Кто с пользою отечеству трудится

Бумажный Змей

     Запущенный под облака,
Бумажный Змей, приметя свысока
     В долине мотылька,
«Поверишь ли! – кричит, – чуть-чуть тебя мне видно;
     Признайся, что тебе завидно
Смотреть на мой высокий столь полёт». —
     «Завидно? Право, нет!
Напрасно о себе ты много так мечтаешь!
Хоть высоко, но ты на привязи летаешь.
          Такая жизнь, мой свет,
     От счастия весьма далёко;
     А я, хоть, правда, невысоко,
          Зато лечу
          Куда хочу;
Да я же так, как ты, в забаву для другого,
          Пустого
     Век целый не трещу».

Волк на псарне

Волк ночью, думая залезть в овчарню,
          Попал на псарню.
     Поднялся вдруг весь псарный двор.
Почуя серого так близко забияку,
Псы залились в хлевах и рвутся вон на драку;
     Псари кричат: «Ахти, ребята, вор!» —
     И вмиг ворота на запор;
     В минуту псарня стала адом.
          Бегут: иной с дубьём,
               Иной с ружьём.
«Огня! – кричат; – огня!» Пришли с огнём.
Мой Волк сидит, прижавшись в угол задом,
     Зубами щёлкая и ощетиня шерсть,
Глазами, кажется, хотел бы всех он съесть;
     Но, видя то, что тут не перед стадом,
          И что приходит, наконец,
          Ему расчесться за овец,—
               Пустился мой хитрец
                    В переговоры
И начал так: «Друзья! К чему весь этот шум?
          Я, ваш старинный сват и кум,
Пришёл мириться к вам, совсем не ради ссоры;
Забудем прошлое, уставим общий лад!
А я не только впредь не трону здешних стад,
Но сам за них с другими грызться рад
          И волчьей клятвой утверждаю,
     Что я…» – «Послушай-ка, сосед,—
          Тут ловчий перервал в ответ,—
          Ты сер, а я, приятель, сед,
     И волчью вашу я давно натуру знаю;
          А потому обычай мой:
     С волками и́наче не делать мировой,
          Как снявши шкуру с них долой».
И тут же выпустил на Волка гончих стаю.

Обезьяна

          Как хочешь ты трудись;
          Но приобресть не льстись
     Ни благодарности, ни славы,
Коль нет в твоих трудах ни пользы, ни забавы.

          Крестьянин на заре с сохой
          Над полосой своей трудился;
          Трудился так крестьянин мой,
          Что градом пот с него катился:
          Мужик работник был прямой.
          Зато, кто мимо ни проходит,
     От всех ему: спасибо, исполать![11]
          Мартышку это в зависть вводит.
Хвалы приманчивы, – как их не пожелать!
          Мартышка вздумала трудиться:
     Нашла чурбан, и ну над ним возиться!
                    Хлопот
          Мартышке полон рот:
     Чурбан она то понесёт,
     То так, то сяк его обхватит,
     То поволо́чет, то покатит;
          Рекой с бедняжки льётся пот;
     И, наконец, она, пыхтя, насилу дышит:
     А всё ни от кого похвал себе не слышит.
          И не диковинка, мой свет!
Т     рудишься много ты, да пользы в этом нет.

Пчела и Мухи

Две Мухи собрались лететь в чужие край
И стали подзывать с собой туда Пчелу:
          Им насказали попугаи
О дальних сторонах большую похвалу.
Притом же им самим казалося обидно,
          Что их, на родине своей,
          Везде гоняют из гостей;
И даже до чего (ка́к людям то не стыдно,
          И что они за чудаки!):
Чтоб поживиться им не дать сластями
          За пышными столами,
Придумали от них стеклянны колпаки;
А в хижинах на них злодеи пауки.
«Путь добрый вам, – Пчела на это отвечала, —
               А мне
     И на моей приятно стороне.
От всех за соты я любовь себе сыскала —
     От поселян и до вельмож.
          Но вы летите,
          Куда хотите!
     Везде вам будет счастье то ж:
Не будете, друзья, нигде, не быв полезны,
     Вы ни почтенны, ни любезны.
     А рады пауки лишь будут вам
          И там».

Кто с пользою отечеству труди́тся,
     Тот с ним легко не разлучится;
А кто полезным быть способности лишён,
Чужая сторона тому всегда приятна:
Не бывши гражданин, там мене презрен он,
И никому его там праздность не досадна.

Волк и Лисица

          Охотно мы дари́м,
     Что нам не надобно самим.
     Мы это басней поясним,
Затем, что истина сноснее вполоткрыта.

Лиса, курятинки накушавшись досы́та
И добрый ворошок припрятавши в запас,
Под стогом прилегла вздремнуть в вечерний час.
Глядит, а в гости к ней голодный Волк тащится.
     «Что, кумушка, беды! – он говорит. —
Ни косточкой не мог нигде я поживиться;
     Меня так голод и морит;
     Собаки злы, пастух не спит,
          Пришло хоть удавиться!» —
     «Неужли?» – «Право так». – «Бедняжка куманёк!
Да не изволишь ли сенца? Вот целый стог:
          Я куму услужить готова».
А куму не сенца, хотелось бы мяснова —
          Да про запас Лиса ни слова.
               И серый рыцарь мой,
          Обласкан по уши кумой,
          Пошёл без ужина домой.

Обоз

          С горшками шёл Обоз,
     И надобно с крутой горы спускаться.
Вот, на горе других оставя дожидаться,
Хозяин стал сводить легонько первый воз.
Конь добрый на крестце почти его понёс,
     Катиться возу не давая;
          А лошадь сверху, молодая,
     Ругает бедного коня за каждый шаг:
          «Ай, конь хвалёный, то-то диво!
          Смотрите: лепится, как рак;
Вот чуть не зацепил за камень; косо! криво!
          Смелее! Вот толчок опять.
     А тут бы влево лишь принять.
          Какой осёл! Добро бы было в гору
               Или в ночную пору, —
          А то и по́д гору, и днём!
          Смотреть, так выйдешь из терпенья!
Уж воду бы таскал, коль нет в тебе уменья!
          Гляди-тко нас, как мы махнём!
          Не бойсь, минуты не потратим,
     И возик свой мы не свезём, а скатим!»
Тут, выгнувши хребет и понатужа грудь,
     Тронулася лошадка с возом в путь;
     Но только по́д гору она перевалилась,
Воз начал напирать, телега раскатилась;
Коня толкает взад, коня кидает вбок;
          Пустился конь со всех четырёх ног
               На славу;
     По ка́мням, рытвинам пошли толчки,
               Скачки,
Левей, левей, и с возом – бух в канаву!
          Прощай, хозяйские горшки!

Как в людях многие имеют слабость ту же:
     Всё кажется в другом ошибкой нам;
          А примешься за дело сам,
          Так напроказишь вдвое хуже.

Слон на воеводстве

     Кто знатен и силён,
          Да не умён,
Так худо, ежели и с добрым сердцем он.

На воеводство был в лесу посажен Слон.
Хоть, кажется, слонов и умная порода,
     Однако же в семье не без урода:
               Наш Воевода
          В родню был толст,
          Да не в родню был прост;
     А с умыслу он мухи не обидит.
          Вот добрый Воевода видит —
     Вступило от овец прошение в Приказ[12]:
«Что волки-де совсем сдирают кожу с нас». —
«О плу́ты! – Слон кричит, – какое преступленье!
     Кто грабить дал вам позволенье?»
А волки говорят: «Помилуй, наш отец!
     Не ты ль нам к зи́ме на тулупы
Позволил лёгонький оброк собрать с овец?
     А что они кричат, так овцы глупы:
Всего-то при́дет с них с сестры по шкурке снять;
          Да и того им жаль отдать». —
«Ну, то-то ж, – говорит им Слон, – смотрите!
     Неправды я не потерплю ни в ком:
          По шкурке, так и быть, возьмите;
     А больше их не троньте волоском».

Синица

     Синица на море пустилась:
          Она хвалилась,
     Что хочет море сжечь.
Расславилась тотчас о том по свету речь.
Страх обнял жителей Нептуновой столицы[13];
          Летят стадами птицы;
А звери из лесов сбегаются смотреть,
Как будет Океан и жарко ли гореть.
И даже, говорят, на слух молвы крылатой,
     Охотники таскаться по пирам
Из первых с ложками явились к берегам,
     Чтоб похлебать ухи такой богатой,
Какой-де откупщи́к и самый тороватый
     Не давывал секретарям.
Толпятся: чуду всяк заранее дивится,
Молчит и, на море глаза уставя, ждёт;
     Лишь изредка иной шепнёт:
«Вот закипит, вот тотчас загорится!»
     Не тут-то: море не горит.
     Кипит ли хоть? – и не кипит.
И чем же кончились затеи величавы?
Синица со стыдом всвояси уплыла;
     Наделала Синица славы,
          А море не зажгла.

     Примолвить к речи здесь годится,
Но ничьего не трогая лица:
     Что делом, не сведя конца,
     Не надобно хвалиться.

Свинья