Одно желанье пользы заставило меня напечатать
– Я не заслужил этих упреков, Максим Максимыч.
– Да я, знаете, так, к слову говорю; а впрочем желаю вам всякого счастия и веселой дороги.
Мы простились довольно сухо. Добрый Максим Максимыч сделался упрямым, сварливым штабс-капитаном! И отчего? Оттого, что Печорин в рассеянности или от другой причины протянул ему руку, когда тот хотел кинуться ему на шею! Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, когда пред ним отдергивается розовый флёр, сквозь который он смотрел на дела и чувства человеческие, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее проходящими, но зато не менее сладкими… Но чем их заменить в лета Максима Максимыча? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется…
Я уехал один.
Журнал Печорина
Предисловие
Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало: оно давало мне право печатать эти записки, и я воспользовался случаем поставить свое имя над чужим произведением. Дай бог, чтоб читатели меня не наказали за такой невинный подлог!
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга – понятна каждому; но я видел его только раз в моей жизни на большой дороге, следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.
Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже тот недостаток, что он читал ее своим друзьям.
Итак, одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала, доставшегося мне случайно. Хотя я переменил все собственные имена, но те, о которых в нем говорится, вероятно, себя узнают и, может быть, они найдут оправдания поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека, уже не имеющего отныне ничего общего с здешним миром: мы почти всегда извиняем то, что понимаем.
Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе; в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность, по многим важным причинам.
Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? – Мой ответ – заглавие этой книги. – “Да это злая ирония!” – скажут они. – Не знаю.
Тамань
Тамань – самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голоду, да еще вдобавок меня хотели утопить. Я приехал на перекладной тележке поздно ночью. Ямщик остановил усталую тройку у ворот единственного каменного дома, что при въезде. Часовой, черноморский казак, услышав звон колокольчика, закричал спросонья диким голосом: “кто идет?” Вышел урядник и десятник. Я им объяснил, что я офицер, еду в действующий отряд по казенной надобности, и стал требовать казенную квартиру. Десятник нас повел по городу. К которой избе ни подъедем – занята. Было холодно, я три ночи не спал, измучился и начинал сердиться. “Веди меня куда-нибудь, разбойник! Хоть к черту, только к месту!” – закричал я. “Есть еще одна фатера, – отвечал десятник, почесывая затылок: – только вашему благородию не понравится, там нечисто”. – Не поняв точного значения последнего слова, я велел ему идти вперед, и после долгого странствования по грязным переулкам, где по сторонам я видел одни только ветхие заборы, мы подъехали к небольшой хате, на самом берегу моря.
Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего нового жилища; на дворе, обведенном оградой из булыжника, стояла избочась другая лачужка, менее и древнее первой. Берег обрывом спускался к морю почти у самых стен ее, и внизу с беспрерывным ропотом плескались темно-синие волны. Луна тихо смотрела на беспокойную, но покорную ей стихию, и я мог различить при свете ее, далеко от берега, два корабля, которых черные снасти, подобно паутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона. “Суда в пристани есть, – подумал я: – завтра отправлюсь в Геленджик”.
При мне исправлял должность денщика линейский казак. Велев ему выложить чемодан и отпустить извозчика, я стал звать хозяина – молчат; стучу – молчат… что это? Наконец из сеней выполз мальчик лет 14-ти.
“Где хозяин?” – “Нема”. – “Как? Совсем нету?” – “Совсим”. – “А хозяйка?” – “Побигла в слободку”. – “Кто ж мне отопрет дверь?” – сказал я, ударив в нее ногою. Дверь сама отворилась, из хаты повеяло сыростью. Я засветил серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она озарила два белые глаза. Он был слепой, совершенно слепой от природы. Он стоял передо мной неподвижно, и я начал рассматривать черты его лица.
Признаюсь, я имею сильное предубеждение противу всех слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою: как будто с потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство.
Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз? Долго я глядел на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? Я часто склонен к предубеждениям…
“Ты хозяйский сын?” – спросил я его наконец. – “Ни”. – “Кто же ты?” – “Сирота, убогой”. – “А у хозяйки есть дети?” – “Ни, была дочь, да утикла за море с татарином”. – “С каким татарином?” – “А бис его знает! Крымский татарин, лодочник из Керчи”.
Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли всю ее мебель. На стене ни одного образа – дурной знак! В разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи, поставил в угол шашку и ружье, пистолеты положил на стол, разостлал бурку на лавке, казак свою на другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке всё вертелся мальчик с белыми глазами.
Так прошло около часу. Месяц светил в окно, и луч его играл по земляному полу хаты. Вдруг на яркой полосе, пересекающей пол, промелькнула тень. Я привстал и взглянул в окно: кто-то вторично пробежал мимо его и скрылся бог знает куда. Я не мог полагать, чтоб это существо сбежало по отвесу берега, однако иначе ему некуда было деваться. Я встал, накинул бешмет, опоясал кинжал и тихо-тихо вышел из хаты; навстречу мне слепой мальчик. Я притаился у забора, и он верной, но осторожной поступью прошел мимо меня. Под мышкой он нес какой-то узел и, повернув к пристани, стал спускаться по узкой и крутой тропинке. В тот день немые возопиют и слепые прозрят, подумал я, следуя за ним в таком расстоянии, чтоб не терять его из виду.
Между тем луна начала одеваться тучами, и на море поднялся туман; едва сквозь него светился фонарь на корме ближнего корабля; у берега сверкала пена валунов, ежеминутно грозящих его потопить. Я, с трудом спускаясь, пробирался по крутизне, и вот вижу: слепой приостановился, потом повернул низом направо; он шел так близко от воды, что, казалось, сейчас волна его схватит и унесет, но, видно, это была не первая его прогулка, судя по уверенности, с которой он ступал с камня на камень и избегал рытвин. Наконец он остановился, будто прислушиваясь к чему-то, присел на землю и положил возле себя узел. Я наблюдал за его движениями, спрятавшись за выдавшеюся скалою берега. Спустя несколько минут с противуположной стороны показалась белая фигура; она подошла к слепому и села возле него. Ветер по временам приносил мне их разговор.
“Что, слепой, – сказал женский голос: – буря сильна. Янко не будет”. – “Янко не боится бури”, – отвечал тот. – “Туман густеет”, – возразил опять женский голос, с выражением печали. – “В тумане лучше пробраться мимо сторожевых судов”, – был ответ. “А если он утонет?” – “Ну что ж? В воскресенье ты пойдешь в церковь без новой ленты”.
Последовало молчание; меня, однако, поразило одно: слепой говорил со мною малороссийским наречием, а теперь изъяснялся чисто по-русски.
– Видишь, я прав, – сказал опять слепой, ударив в ладоши: – Янко не боится ни моря, ни ветров, ни тумана, ни береговых сторожей: прислушайся-ка: это не вода плещет, меня не обманешь, это его длинные весла.
Женщина вскочила и стала всматриваться в даль с видом беспокойства.
– Ты бредишь, слепой, – сказала она: – я ничего не вижу.
Источник
***
Ïåðå÷èòûâàÿ ýòè çàïèñêè, ÿ óáåäèëñÿ â èñêðåííîñòè òîãî, êòî òàê
áåñïîùàäíî âûñòàâëÿë íàðóæó ñîáñòâåííûå ñëàáîñòè è ïîðîêè. Èñòîðèÿ äóøè
÷åëîâå÷åñêîé, õîòÿ áû ñàìîé ìåëêîé äóøè, åäâà ëè íå ëþáîïûòíåå è íå ïîëåçíåå
èñòîðèè öåëîãî íàðîäà, îñîáåííî êîãäà îíà – ñëåäñòâèå íàáëþäåíèé óìà çðåëîãî
íàä ñàìèì ñîáîþ è êîãäà îíà ïèñàíà áåç òùåñëàâíîãî æåëàíèÿ âîçáóäèòü ó÷àñòèå
èëè óäèâëåíèå. Èñïîâåäü Ðóññî èìååò óæå íåäîñòàòîê, ÷òî îí ÷èòàë åå ñâîèì
äðóçüÿì.
Èòàê, îäíî æåëàíèå ïîëüçû çàñòàâèëî ìåíÿ íàïå÷àòàòü îòðûâêè èç æóðíàëà,
äîñòàâøåãîñÿ ìíå ñëó÷àéíî. Õîòÿ ÿ ïåðåìåíèë âñå ñîáñòâåííûå èìåíà, íî òå, î
êîòîðûõ â íåì ãîâîðèòñÿ, âåðîÿòíî ñåáÿ óçíàþò, è, ìîæåò áûòü, îíè íàéäóò
îïðàâäàíèÿ ïîñòóïêàì, â êîòîðûõ äî ñåé ïîðû îáâèíÿëè ÷åëîâåêà, óæå íå
èìåþùåãî îòíûíå íè÷åãî îáùåãî ñ çäåøíèì ìèðîì: ìû ïî÷òè âñåãäà èçâèíÿåì òî,
÷òî ïîíèìàåì.
Ì. Ëåðìîíòîâ. «Ãåðîé íàøåãî âðåìåíè».
Ïðåäèñëîâèå ê æóðíàëó Ïå÷îðèíà
Ïàìÿòè Àéãóëü Èñëàìáåêîâîé
I.
è âîò ìíå ïðèñíèëîñü ÷òî ñåðäöå ìî¸ íå ìî¸
íå ñâåòèòñÿ ëæèâûì çåë¸íûì îêîøêîì ôåéñáóêà
íå æä¸ò â òåìíîòå ñîãëÿäàòàåâ ïîäñëåïîâàòî
è ñïèöû è ñïèöû â àðòðèòíîé íî÷è òåðåáèò
à åäåò â ïðîæàðåííûé ãîðîä ñêâîçü ñâåò áåçíàä¸æíûé
êðèêëèâî òîëêàåòñÿ â ïîåçäå íîìåð íåÿñíîñòü
è ñíîâà è ñíîâà óìååò áîëåòü
è âîò ìíå ïðèñíèëîñü ÷òî âñ¸ âïåðåäè âïåðåäè
ó ñåðäöà ïðèíÿâøåãî âðàç ãðàöèîçíûå ôîðìû
âîêðóã òîë÷åÿ â ïîäîçðåíèÿõ ïåíèòñÿ ïèâî
íå ìîãóò ïîíÿòü êòî òû åñòü è çà÷åì ðîäèëàñü
à øàã îñòóïèëàñü è âåùè ñúåäàåò è ìåáåëü
è ïëàòüå æåíó è âñ¸ êðîìå ñòðàõà âîéíû
íó ÷òî ðàçâàëèëèñü ãðàæäàíêà ñèäèòå ñïîêîéíî
íèêòî íå áûâàåò íåïðàâ è íèêòî íè ïðè ÷¸ì
II.
 òðè ãîäà ñ ïîäîêîííèêà óðîíåí,
â ÷åòûðå âåùåé ïðèäóðüþ îòìå÷åí, –
æèâè, æèâè, êàðòîííûé ìîé óðîäåö,
òû áóäåøü ìíå ïîääåðæêîé è îòìåíîé.
Òåáÿ ÿ ñäåëàë èç òîãî, ÷òî áûëî,
÷óòü-÷óòü èç äåòñêèõ êîìïëåêñîâ è ôîáèé.
Òû áóäåøü ìíå çàìåíîé è ìîãèëîé,
è îáðàçîì, è ñìåðòüþ, è ïîäîáüåì.
ß â êàæäîé ðå÷è êàê ïåðåä ìàðòåíîì,
òîìèòñÿ ïîêàÿíèå ïî òðóáàì, –
à òû ðàññêàæåøü ýòèì î âîò ýòîì
íà ÿçûêå òîðæåñòâåííîì è òðóäíîì.
Ðàññêàæåøü î òàêîì íåâûðàçèìîì,
ñ òàêèõ íèçèí, ÷òî ðòû ïîîòêðûâàþò;
âïåð¸ä, âïåð¸ä, ìîé íåóäà÷íûé ñíèìîê,
äóðè èõ âñåõ, êàðòîííûé àêðîáàòèê.
È âîò óæå íå ÿ, à òû ïî êðàþ
èä¸øü, – íî âñåõ, ÷òî ýòî ÿ, çàâåðèøü;
ëåãêî îòæèâøèì ñåðäöåì ïîèãðàåøü,
íà íîâîå, êàðòîííîå çàìåíèøü, –
è óïàä¸øü â òðàâó ïòåíöîì ïîäáèòûì.
Âîò âçäðàãèâàþò õóäåíüêèå ïëå÷è,
à ÿ øåï÷ó: ïðîñòè, òàê áûëî íàäî,
à ÿ øåï÷ó: ïðîñòè, òàê áûëî ïîçäíî,
ÿ âðåìÿ ïîâåðíó, æèâè, íå ïàäàé.
Íî òû ëåæèøü â êðîâè êàðòîííîé êóêëîé
è âçãëÿäîì ñ íåïðèäóìàííîé îáèäîé
ìíå, äóðíþ, íàêàçàíèå ïðîðî÷èøü;
ïðåäàòåëþ, – ïðåäñìåðòíîå ëåïå÷åøü.
III.
íó ÷åãî òû îïÿòü íå î ãëàâíîì äàâàé ïî ãëàâàì
ñâåò ñòîèò îïèðàÿñü íà ïîñîõ äâèæåíüåì ïëàâíûì
íàñòàâëÿÿ íà òüìó êîë÷àí
ïóòü ëåæèò îñâåù¸ííûé äðàçíÿ ÷òî íå áóäåò ïðîéäåí
ýòîé íî÷üþ ìåíÿ óáèëè â ñàäó íàïðîòèâ
òû âñ¸ âèäåë è ïðîìîë÷àë
ÿ ïèñàë äåòåêòèâ ïðîëåòàÿ âäîëü ñèíåìîðÿ
ðàçìûøëÿë èç êàêîãî ðàñòè åìó íåâåðìîðà
àí ñþæåòåö è â í¸ì èçúÿí
òû ñòîÿë ó ìåíÿ íà ïóòè ïðèíöåâàò è ñâåðãíóò
îñâåùàåì âíèçó äîðîæíûì ëó÷îì à ñâåðõó
ñìåðòüþ îáëà÷íîé îñèÿí
ÿñíî áûëî ÷òî íå æèëåö ïî-èíîìó áëåäåí
ñðåäîòî÷üå äîïðîñîâ ñë¸ç ýêñïåðòèç è ñïëåòåí
áûëî êàðìó íå ïîáîðîòü
à êîãäà óáèâàëè òåáÿ â òðè îõàïêè ñâåòà
÷óòü êà÷íóëñÿ ìîé ãëîáóñ êàê áû òåáå íà ñìåíó
íîâûé ôàáóëüíûé ïîâîðîò
ãîâîðèëè ìíå ÷òî íå ñòîèò ãðóñòèòü îá ýòîì
íè îá ýòîì ïèñàòü äà è âîîáùå îá ýòîì
ÿ èçäàë ñâîé ðîìàí-áàáëî
à â÷åðà ó ìåíÿ ïîïðîñèë çàêóðèòü ïðîõîæèé
è ñêîëüçíóëî â åãî ëèöå õîëîäêîì ïî êîæå
÷òî-òî âèäàííîå äàâíî
÷òî-òî áûëî âî âçãëÿäå ñ óêîðîì åãî òàêîå
÷òî-òî íûí÷å è â ãîëîñå õðèïëîì òâî¸ì òàêîå
õðåí èçáàâèøüñÿ îò âèíû
ïðîëåòàÿ ãðîçèøüñÿ êðûëûøêîì ðàñïðîñò¸ðòûì
îòðàæàåòñÿ íåáî â ÷óìíîì êîðåøêå ïîò¸ðòîì
è ñòðàíèöû òåìíûì-òåìíû
Источник
– Боже мой, боже мой! да куда это так спешите?.. Мне столько бы хотелось вам сказать… столько расспросить… Ну что? в отставке?.. как?.. что поделывали?..
– Скучал! – отвечал Печорин, улыбаясь.
– А помните наше житье-бытье в крепости? Славная страна для охоты!.. Ведь вы были страстный охотник стрелять… А Бэла?..
Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся…
– Да, помню! – сказал он, почти тотчас принужденно зевнув…
Максим Максимыч стал его упрашивать остаться с ним еще часа два.
– Мы славно пообедаем, – говорил он, – у меня есть два фазана; а кахетинское здесь прекрасное… разумеется, не то, что в Грузии, однако лучшего сорта… Мы поговорим… вы мне расскажете про свое житье в Петербурге… А?
– Право, мне нечего рассказывать, дорогой Максим Максимыч… Однако прощайте, мне пора… я спешу… Благодарю, что не забыли… – прибавил он, взяв его за руку.
Старик нахмурил брови… он был печален и сердит, хотя старался скрыть это.
– Забыть! – проворчал он, – я-то не забыл ничего… Ну, да бог с вами!.. Не так я думал с вами встретиться…
– Ну полно, полно! – сказал Печорин. обняв его дружески, – неужели я не тот же?.. Что делать?.. всякому своя дорога… Удастся ли еще встретиться, – бог знает!.. – Говоря это, он уже сидел в коляске, и ямщик уже начал подбирать вожжи.
– Постой, постой! – закричал вдруг Максим Максимыч, ухватясь за дверцы коляски, – совсем было позабыл… У меня остались ваши бумаги, Григорий Александрович… я их таскаю с собой… думал найти вас в Грузии, а вот где бог дал свидеться… Что мне с ними делать?..
– Что хотите! – отвечал Печорин. – Прощайте…
– Так вы в Персию?.. а когда вернетесь?.. – кричал вслед Максим Максимыч…
Коляска была уж далеко; но Печорин сделал знак рукой, который можно было перевести следующим образом: вряд ли! да и зачем?..
Давно уж не слышно было ни звона колокольчика, ни стука колес по кремнистой дороге, – а бедный старик еще стоял на том же месте в глубокой задумчивости.
– Да, – сказал он наконец, стараясь принять равнодушный вид, хотя слеза досады по временам сверкала на его ресницах, – конечно, мы были приятели, – ну, да что приятели в нынешнем веке!.. Что ему во мне? Я не богат, не чиновен, да и по летам совсем ему не пара… Вишь, каким он франтом сделался, как побывал опять в Петербурге… Что за коляска!.. сколько поклажи!.. и лакей такой гордый!.. – Эти слова были произнесены с иронической улыбкой. – Скажите, – продолжал он, обратясь ко мне, – ну что вы об этом думаете?.. ну, какой бес несет его теперь в Персию?.. Смешно, ей-богу, смешно!.. Да я всегда знал, что он ветреный человек, на которого нельзя надеяться… А, право, жаль, что он дурно кончит… да и нельзя иначе!.. Уж я всегда говорил, что нет проку в том, кто старых друзей забывает!.. – Тут он отвернулся, чтоб скрыть свое волнение, пошел ходить по двору около своей повозки, показывая, будто осматривает колеса, тогда как глаза его поминутно наполнялись слезами.
– Максим Максимыч, – сказал я, подошедши к нему, – а что это за бумаги вам оставил Печорин?
– А бог его знает! какие-то записки…
– Что вы из них сделаете?
– Что? а велю наделать патронов.
– Отдайте их лучше мне.
Он посмотрел на меня с удивлением, проворчал что-то сквозь зубы и начал рыться в чемодане; вот он вынул одну тетрадку и бросил ее с презрением на землю; потом другая, третья и десятая имели ту же участь: в его досаде было что-то детское; мне стало смешно и жалко…
– Вот они все, – сказал он, – поздравляю вас с находкою…
– И я могу делать с ними все, что хочу?
– Хоть в газетах печатайте. Какое мне дело?.. Что, я разве друг его какой?.. или родственник? Правда, мы жили долго под одной кровлей… А мало ли с кем я не жил?..
Я схватил бумаги и поскорее унес их, боясь, чтоб штабс-капитан не раскаялся. Скоро пришли нам объявить, что через час тронется оказия; я велел закладывать. Штабс-капитан вошел в комнату в то время, когда я уже надевал шапку; он, казалось, не готовился к отъезду; у него был какой-то принужденный, холодный вид.
– А вы, Максим Максимыч, разве не едете?
– Нет-с.
– А что так?
– Да я еще коменданта не видал, а мне надо сдать ему кой-какие казенные вещи…
– Да ведь вы же были у него?
– Был, конечно, – сказал он, заминаясь – да его дома не было… а я не дождался.
Я понял его: бедный старик, в первый раз от роду, может быть, бросил дела службы для собственной надобности, говоря языком бумажным, – и как же он был награжден!
– Очень жаль, – сказал я ему, – очень жаль, Максим Максимыч, что нам до срока надо расстаться.
– Где нам, необразованным старикам, за вами гоняться!.. Вы молодежь светская, гордая: еще пока здесь, под черкесскими пулями, так вы туда-сюда… а после встретишься, так стыдитесь и руку протянуть нашему брату.
– Я не заслужил этих упреков, Максим Максимыч.
– Да я, знаете, так, к слову говорю: а впрочем, желаю вам всякого счастия и веселой дороги.
Мы простились довольно сухо. Добрый Максим Максимыч сделался упрямым, сварливым штабс-капитаном! И отчего? Оттого, что Печорин в рассеянности или от другой причины протянул ему руку, когда тот хотел кинуться ему на шею! Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, когда пред ним отдергивается розовый флер, сквозь который он смотрел на дела и чувства человеческие, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее проходящими, но зато не менее сладкими… Но чем их заменить в лета Максима Максимыча? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется…
Я уехал один.
Журнал Печорина
Предисловие
Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало: оно давало мне право печатать эти записки, и я воспользовался случаем поставить имя над чужим произведением. Дай Бог, чтоб читатели меня не наказали за такой невинный подлог!
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только раз в моей жизни на большой дороге, следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.
Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже недостаток, что он читал ее своим друзьям.
Итак, одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала, доставшегося мне случайно. Хотя я переменил все собственные имена, но те, о которых в нем говорится, вероятно себя узнают, и, может быть, они найдут оправдания поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека, уже не имеющего отныне ничего общего с здешним миром: мы почти всегда извиняем то, что понимаем.
Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребывания Печорина на Кавказе; в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам.
Источник