Самуил лурье разговоры в пользу мертвых

После тяжёлой продолжительной борьбы с болезнью умер Самуил Лурье, литературный критик, эссеист, писатель. Человек безукоризненного общественного поведения и поразительного литературного таланта, как сказал о нём Виктор Шендерович. И, похоже, человек редкого личного обаяния. Однажды моя подруга зашла в редакцию толстого журнала — где их, журналы то есть, обычно никто не брал и не берёт, но иногда и их черёд наступает, — чтобы купить пару экземпляров ради сочинения Лурье; интеллигентная редакционная женщина (из тех, которых нынче тоже никто никуда не берёт) спросила: «А вы знаете Лурье лично?» — «Нет, к сожалению…» — «К счастью! — воскликнула редакционная женщина. — Иначе у вас тоже было бы разбито сердце…» Случай выразительный и забавный, будто из старинной жизни. Как жест из немого кино.

Гримасы современности, которая умереть спокойно не даёт: так получилось, что последними текстами Самуила Лурье (обнародованными и, как говорится, резонансными) стали письма Герману Грефу. Первое, — с просьбой выплатить его сестре пенсионные деньги; Лурье подозревал, что он умрёт раньше, чем Сбербанк закончит проверять его доверенность на финансовую и прочую безопасность. И сестра его скромных накоплений так и не получит, а направят их на укрепление каких-нибудь скреп. Просьбой, впрочем, это не назовёшь: «Но всё-таки отдайте. <…> Это моё. Не позволяю». Отдел реагирования стремительно прореагировал, ответ за подписью Грефа ждать себя не заставил, и в этом ответном письме предсказуемо сообщалось, что меры приняты, деньги отданы; мол, формально сотрудники Сбербанка всё правильно сделали, но формализм не может не огорчать; мы впредь будем чутче и так далее; письмо заканчивалось пожеланием, которое лично меня озадачило — «от души желаю Вам побороть Ваш недуг!» Удивительное проявление государственного прекраснодушия: было совершенно очевидно, что этот недуг — не побороть, что Лурье не жилец, но государство в лице Грефа или кого угодно почему-то считает своим долгом не принимать очевидного и бодрить смертельно больного. Всё-таки это машина, слепая и глухая, имитирующая человечность. Вы уже не дышите? Ну, здоровья вам, вы сильный! (Хотя — чёрт его знает, может, и у нормальных людей так принято; но мне такие нормальные не встречались.)

Лурье оказался снисходительным человеком и в ответ, во-первых, поблагодарил, во-вторых, извинился за резкости в адрес сотрудников Сбербанка, «и, главное, в-третьих: имея, как и все, высокое мнение о Вашем интеллекте, я уверен, что Вы поняли: под видом параноидальной вспышки маразматической тревожной алчности я хотел в этом лит. произведении (если оно заслуживает этого определения) прокричать открывшуюся мне (очевидно, мегаломану) формулу мирового исторического процесса. Это предсмертная запись какого-нибудь грамотея-книгочея из горящего обоза какого-нибудь Аттилы. Так мне мнилось, уж простите». Тут Греф с ответом затруднился, но, надо думать, простил.

В память о Самуиле Лурье скопирую одну маленькую главку из одной его книжки. Государственным деятелям особенно рекомендую.

Самуил Лурье. КАКОВА ЗАГРОБНАЯ ЖИЗНЬ

Не приходится сомневаться, что Эмануэль Сведенборг был человек необъятных познаний, к тому же необыкновенно умный. Ведь это он первый установил, что наше Солнце — одна из звезд Млечного Пути, а мысли вспыхивают в коре больших полушарий мозга — в сером веществе. И он предсказал день своей смерти — пусть незадолго до нее, но точно: 29 марта 1772.

Исключительно толковый, правдивый, серьезный, добросовестный представитель шведской знати; почетный член, между прочим, Петербургской АН.

Вот что с ним случилось в Лондоне на пятьдесят восьмом году жизни (1745). Он сидел в таверне за обедом, как вдруг туман заполнил комнату, а на полу обнаружились разные пресмыкающиеся. Тут стало совсем темно средь бела дня. Когда мрак рассеялся — гадов как не бывало, а в углу комнаты стоял человек, излучавший сияние. Он сказал Сведенборгу грозно: «Не ешь так много!» — и Сведенборг вроде как ослеп на несколько минут, а придя в себя, поспешил домой.

Он не спал в эту ночь — сутки не притрагивался к еде, — а следующей ночью опять увидел того человека. Теперь незнакомец был в красной мантии; он произнес: «Я Бог, Господь, Творец и Искупитель. Я избрал тебя, чтобы растолковать людям внутренний и духовный смысл Писаний. Я буду диктовать тебе то, что ты должен писать».

Диктант растянулся на много лет и томов: это было непосредственное Откровение — «то самое, которое разумеется под пришествием Господа», как понял вскоре Сведенборг. При его посредстве Создатель в последний раз объяснял человечеству смысл Библии, смысл жизни, а также раскрыл тайну нашей посмертной судьбы. Чтобы текст получился как можно более отчетливым — высоконаучным, Сведенборг получил допуск в загробный мир — побывал в раю, осмотрел ад, интервьюировал ангелов и духов; не довольствуясь признаниями умерших, сам отведал клинической смерти.

В результате оказалось, что «по отрешении тела от духа, что называется смертью, человек остается тем же человеком и живет»!

«Человек, обратясь в духа, не замечает никакой перемены, не знает, что он скончался, и считает себя все в том же теле, в каком был на земле… Он видит, как прежде, слышит и говорит, как прежде, познает обонянием, вкусом и осязанием, как прежде. У него такие же наклонности, желания, страсти, он думает, размышляет, бывает чем-то затронут или поражен, он любит и хочет, как прежде; кто любил заниматься ученостью, читает и пишет по-прежнему… При нем остается даже природная память его, он помнит все, что, живя на земле, слышал, видел, читал, чему учился, что думал с первого детства своего до конца земной жизни…»

Чрезвычайно отрадное известие, не правда ли? Даже и слишком: вечной собственной памятью не отравится разве компьютер — и мало кому нужен тамошний самиздат… Но это мы еще посмотрим — а главное, главное: никто не исчезнет. По Сведенборгу выходит, будто исчезаем мы — просто из виду: не из пространства, но за горизонтом — всего лишь с точки зрения других; и теряем не себя — даже и не тело — а только сыгранную роль; расстаемся, правда, навсегда — слово ужасное! — но с кем? с чем? — с декорацией пьесы; ну, и с труппой, разумеется: прощайте, прощайте, действующие лица и исполнители!

При таких условиях смерть не страшней развода — или какого-нибудь железного занавеса: эмиграция в новую действительность, и больше ничего. Если никого не любить — — —

Но в том-то и дело, и погодите ликовать. Сведенборг утверждает, что все остается «как прежде» только на первых порах — обычно не дольше года. За это время умерший человек уясняет — из бесед с другими духами, а также в уединенных размышлениях: что’ или кого любил он при жизни — и весь преображается в ту любовь, которая над ним господствовала. И вот, те, кто любил благо и истину — то есть Бога и ближнего, — те потихоньку становятся ангелами, плавно погружаются в небеса и там ведут увлекательную жизнь, здесь непересказуемую. А кто любил и продолжает любить больше всего на свете зло и ложь — а именно материальный мир и самого себя, — такие без чьего-либо принуждения, по собственному горячему желанию летят вверх тормашками в ад, чтобы жить среди своих и наслаждаться на свой собственный лад: это дьяволы.

«…Когда дух по доброй воле своей или с полной свободой прибывает в свой ад или входит туда, он сначала принят как друг и потому уверен, что находится между друзей, но это продолжается всего несколько часов: меж тем рассматривают, в какой степени он хитер и силен. После того начинают нападать на него, что совершается различным образом, и постепенно с большей силой и жестокостью. Для этого его заводят внутрь и вглубь ада, ибо чем далее внутрь и вглубь, тем духи злее. После нападений начинают мучить его жестокими наказаниями и не оставляют до тех пор, покуда несчастный не станет рабом. Но так как там попытки к восстанию беспрестанны, вследствие того что каждый хочет быть больше других и пылает к ним ненавистью, то возникают новые возмущения. Таким образом, одно зрелище сменяется другим: обращенные в рабство освобождаются и помогают какому-нибудь новому дьяволу завладеть другими, а те, которые не поддаются и не слушаются приказаний победителя, снова подвергаются разным мучениям, — и так далее постоянно…»

Странно знакомая картинка, вы не находите? Необходимо добавить, что Сведенборг раньше Канта понял, насколько условны обычные представления о времени, пространстве и причинах. Он уверен — и уверяет, — будто небеса находятся внутри каждого из нас — и притом изрыты множеством адов.

Таким образом, и Сведенборг не особенно утешает. А как хотелось бы, кончаясь на койке — или на мостовой под обувью, например, патриотической молодежи, — успеть подумать, что рано или поздно еще увидишься с кем-нибудь, с кем невыносимо разлучиться. По учению христианской церкви, как известно, такая встреча может состояться лишь в конце времен, после глобальной катастрофы — да еще найдем ли, узнаем ли друг друга в многомиллиардной толпе?

Но если верна гениальная формула Сведенборга: человек есть олицетворение своей любви, — то даже если неверна другая его догадка: будто человек после смерти навеки пребывает таким, каков он есть по воле своей и по господствующей в нем любви, — жизнь все-таки бессмысленна не вполне.

Как заметил один из внимательнейших читателей Сведенборга: «Разве для того, чтобы считать себя живым, нужно непременно сидеть в подвале, имея на себе рубашку и больничные кальсоны? Это смешно!»

Не знаю, корректно ли другой читатель — Клайв Стейплз Льюис — выводит из проблемы личного бессмертия моральный выбор между тоталитаризмом и демократией: «Если человек живет только семьдесят лет, тогда государство, или нация, или цивилизация, которые могут просуществовать тысячу лет, безусловно, представляют большую ценность. Но если право христианство, то индивидуум не только важнее, а несравненно важнее, потому что он вечен и жизнь государства или цивилизации — лишь миг по сравнению с его жизнью».

Лично я все-таки подозреваю, что Вселенная — тоталитарная система. Но из этого не следует, по-моему, что убивая нас, она права. Просто она больше ничего не способна сделать с теми, кто стал олицетворением своей любви.

После тяжёлой продолжительной борьбы с болезнью умер Самуил Лурье, литературный критик, эссеист, писатель. Человек безукоризненного общественного поведения и поразительного литературного таланта, как сказал о нём Виктор Шендерович. И, похоже, человек редкого личного обаяния. Однажды моя подруга зашла в редакцию толстого журнала — где их, журналы то есть, обычно никто не брал и не берёт, но иногда и их черёд наступает, — чтобы купить пару экземпляров ради сочинения Лурье; интеллигентная редакционная женщина (из тех, которых нынче тоже никто никуда не берёт) спросила: «А вы знаете Лурье лично?» — «Нет, к сожалению…» — «К счастью! — воскликнула редакционная женщина. — Иначе у вас тоже было бы разбито сердце…» Случай выразительный и забавный, будто из старинной жизни. Как жест из немого кино.

Гримасы современности, которая умереть спокойно не даёт: так получилось, что последними текстами Самуила Лурье (обнародованными и, как говорится, резонансными) стали письма Герману Грефу. Первое, — с просьбой выплатить его сестре пенсионные деньги; Лурье подозревал, что он умрёт раньше, чем Сбербанк закончит проверять его доверенность на финансовую и прочую безопасность. И сестра его скромных накоплений так и не получит, а направят их на укрепление каких-нибудь скреп. Просьбой, впрочем, это не назовёшь: «Но всё-таки отдайте. <…> Это моё. Не позволяю». Отдел реагирования стремительно прореагировал, ответ за подписью Грефа ждать себя не заставил, и в этом ответном письме предсказуемо сообщалось, что меры приняты, деньги отданы; мол, формально сотрудники Сбербанка всё правильно сделали, но формализм не может не огорчать; мы впредь будем чутче и так далее; письмо заканчивалось пожеланием, которое лично меня озадачило — «от души желаю Вам побороть Ваш недуг!» Удивительное проявление государственного прекраснодушия: было совершенно очевидно, что этот недуг — не побороть, что Лурье не жилец, но государство в лице Грефа или кого угодно почему-то считает своим долгом не принимать очевидного и бодрить смертельно больного. Всё-таки это машина, слепая и глухая, имитирующая человечность. Вы уже не дышите? Ну, здоровья вам, вы сильный! (Хотя — чёрт его знает, может, и у нормальных людей так принято; но мне такие нормальные не встречались.)

Лурье оказался снисходительным человеком и в ответ, во-первых, поблагодарил, во-вторых, извинился за резкости в адрес сотрудников Сбербанка, «и, главное, в-третьих: имея, как и все, высокое мнение о Вашем интеллекте, я уверен, что Вы поняли: под видом параноидальной вспышки маразматической тревожной алчности я хотел в этом лит. произведении (если оно заслуживает этого определения) прокричать открывшуюся мне (очевидно, мегаломану) формулу мирового исторического процесса. Это предсмертная запись какого-нибудь грамотея-книгочея из горящего обоза какого-нибудь Аттилы. Так мне мнилось, уж простите». Тут Греф с ответом затруднился, но, надо думать, простил.

В память о Самуиле Лурье скопирую одну маленькую главку из одной его книжки. Государственным деятелям особенно рекомендую.

Самуил Лурье. КАКОВА ЗАГРОБНАЯ ЖИЗНЬ

Не приходится сомневаться, что Эмануэль Сведенборг был человек необъятных познаний, к тому же необыкновенно умный. Ведь это он первый установил, что наше Солнце — одна из звезд Млечного Пути, а мысли вспыхивают в коре больших полушарий мозга — в сером веществе. И он предсказал день своей смерти — пусть незадолго до нее, но точно: 29 марта 1772.

Исключительно толковый, правдивый, серьезный, добросовестный представитель шведской знати; почетный член, между прочим, Петербургской АН.

Вот что с ним случилось в Лондоне на пятьдесят восьмом году жизни (1745). Он сидел в таверне за обедом, как вдруг туман заполнил комнату, а на полу обнаружились разные пресмыкающиеся. Тут стало совсем темно средь бела дня. Когда мрак рассеялся — гадов как не бывало, а в углу комнаты стоял человек, излучавший сияние. Он сказал Сведенборгу грозно: «Не ешь так много!» — и Сведенборг вроде как ослеп на несколько минут, а придя в себя, поспешил домой.

Он не спал в эту ночь — сутки не притрагивался к еде, — а следующей ночью опять увидел того человека. Теперь незнакомец был в красной мантии; он произнес: «Я Бог, Господь, Творец и Искупитель. Я избрал тебя, чтобы растолковать людям внутренний и духовный смысл Писаний. Я буду диктовать тебе то, что ты должен писать».

Диктант растянулся на много лет и томов: это было непосредственное Откровение — «то самое, которое разумеется под пришествием Господа», как понял вскоре Сведенборг. При его посредстве Создатель в последний раз объяснял человечеству смысл Библии, смысл жизни, а также раскрыл тайну нашей посмертной судьбы. Чтобы текст получился как можно более отчетливым — высоконаучным, Сведенборг получил допуск в загробный мир — побывал в раю, осмотрел ад, интервьюировал ангелов и духов; не довольствуясь признаниями умерших, сам отведал клинической смерти.

В результате оказалось, что «по отрешении тела от духа, что называется смертью, человек остается тем же человеком и живет»!

«Человек, обратясь в духа, не замечает никакой перемены, не знает, что он скончался, и считает себя все в том же теле, в каком был на земле… Он видит, как прежде, слышит и говорит, как прежде, познает обонянием, вкусом и осязанием, как прежде. У него такие же наклонности, желания, страсти, он думает, размышляет, бывает чем-то затронут или поражен, он любит и хочет, как прежде; кто любил заниматься ученостью, читает и пишет по-прежнему… При нем остается даже природная память его, он помнит все, что, живя на земле, слышал, видел, читал, чему учился, что думал с первого детства своего до конца земной жизни…»

Чрезвычайно отрадное известие, не правда ли? Даже и слишком: вечной собственной памятью не отравится разве компьютер — и мало кому нужен тамошний самиздат… Но это мы еще посмотрим — а главное, главное: никто не исчезнет. По Сведенборгу выходит, будто исчезаем мы — просто из виду: не из пространства, но за горизонтом — всего лишь с точки зрения других; и теряем не себя — даже и не тело — а только сыгранную роль; расстаемся, правда, навсегда — слово ужасное! — но с кем? с чем? — с декорацией пьесы; ну, и с труппой, разумеется: прощайте, прощайте, действующие лица и исполнители!

При таких условиях смерть не страшней развода — или какого-нибудь железного занавеса: эмиграция в новую действительность, и больше ничего. Если никого не любить — — —

Но в том-то и дело, и погодите ликовать. Сведенборг утверждает, что все остается «как прежде» только на первых порах — обычно не дольше года. За это время умерший человек уясняет — из бесед с другими духами, а также в уединенных размышлениях: что’ или кого любил он при жизни — и весь преображается в ту любовь, которая над ним господствовала. И вот, те, кто любил благо и истину — то есть Бога и ближнего, — те потихоньку становятся ангелами, плавно погружаются в небеса и там ведут увлекательную жизнь, здесь непересказуемую. А кто любил и продолжает любить больше всего на свете зло и ложь — а именно материальный мир и самого себя, — такие без чьего-либо принуждения, по собственному горячему желанию летят вверх тормашками в ад, чтобы жить среди своих и наслаждаться на свой собственный лад: это дьяволы.

«…Когда дух по доброй воле своей или с полной свободой прибывает в свой ад или входит туда, он сначала принят как друг и потому уверен, что находится между друзей, но это продолжается всего несколько часов: меж тем рассматривают, в какой степени он хитер и силен. После того начинают нападать на него, что совершается различным образом, и постепенно с большей силой и жестокостью. Для этого его заводят внутрь и вглубь ада, ибо чем далее внутрь и вглубь, тем духи злее. После нападений начинают мучить его жестокими наказаниями и не оставляют до тех пор, покуда несчастный не станет рабом. Но так как там попытки к восстанию беспрестанны, вследствие того что каждый хочет быть больше других и пылает к ним ненавистью, то возникают новые возмущения. Таким образом, одно зрелище сменяется другим: обращенные в рабство освобождаются и помогают какому-нибудь новому дьяволу завладеть другими, а те, которые не поддаются и не слушаются приказаний победителя, снова подвергаются разным мучениям, — и так далее постоянно…»

Странно знакомая картинка, вы не находите? Необходимо добавить, что Сведенборг раньше Канта понял, насколько условны обычные представления о времени, пространстве и причинах. Он уверен — и уверяет, — будто небеса находятся внутри каждого из нас — и притом изрыты множеством адов.

Таким образом, и Сведенборг не особенно утешает. А как хотелось бы, кончаясь на койке — или на мостовой под обувью, например, патриотической молодежи, — успеть подумать, что рано или поздно еще увидишься с кем-нибудь, с кем невыносимо разлучиться. По учению христианской церкви, как известно, такая встреча может состояться лишь в конце времен, после глобальной катастрофы — да еще найдем ли, узнаем ли друг друга в многомиллиардной толпе?

Но если верна гениальная формула Сведенборга: человек есть олицетворение своей любви, — то даже если неверна другая его догадка: будто человек после смерти навеки пребывает таким, каков он есть по воле своей и по господствующей в нем любви, — жизнь все-таки бессмысленна не вполне.

Как заметил один из внимательнейших читателей Сведенборга: «Разве для того, чтобы считать себя живым, нужно непременно сидеть в подвале, имея на себе рубашку и больничные кальсоны? Это смешно!»

Не знаю, корректно ли другой читатель — Клайв Стейплз Льюис — выводит из проблемы личного бессмертия моральный выбор между тоталитаризмом и демократией: «Если человек живет только семьдесят лет, тогда государство, или нация, или цивилизация, которые могут просуществовать тысячу лет, безусловно, представляют большую ценность. Но если право христианство, то индивидуум не только важнее, а несравненно важнее, потому что он вечен и жизнь государства или цивилизации — лишь миг по сравнению с его жизнью».

Лично я все-таки подозреваю, что Вселенная — тоталитарная система. Но из этого не следует, по-моему, что убивая нас, она права. Просто она больше ничего не способна сделать с теми, кто стал олицетворением своей любви.