Мать пользы в стилягах актриса
(копия заметки из моего блога в жж: https://vshvetsov.livejournal.com)
В финальной сцене замечательного фильма Валерия Тодоровского стиляги показаны во главе колонны, символизирующей процесс освобождения от тоталитаризма в нашей стране. Это – невероятно сильная положительная оценка этих людей и этого общественного явления в целом. Во главе этой колонны показаны не диссиденты и писатели, не Солженицын и Шаламов, а Мэлс и Польза. Даже, может быть, спорно.
Но чем особенно замечателен, на мой взгляд, режиссёр Валерий Тодоровский – так это «стереоскопичностью» взгляда, стремлением видеть вещи во всей полноте, с разных сторон. В образе стиляг, при такой в целом положительной оценке, явно выделены и негативные черты. Вот о них я хотел бы поговорить в этой заметке. Собственно, в фильме явно продемонстрированы ровно две такие негативные черты (назовём их «недостатками») стиляг, как общественного явления.
Недостаток № 1. Заимствованный характер всего, начиная с ценностей и идеалов, и вплоть до внешнего вида.
Это – довольно стандартное место для критики в адрес всякого рода «западничества» в России. Суть этой критики обычно не в том, что сами эти ценности плохи, а в том, что, механически копируя что-либо, рискуешь стать карикатурой на копируемое (как Лебезятников у Достоевского). Ровно это и произошло с героями фильма, о чём прямо сказал побывавший в Америке Фред: «Если бы нас вот таких вот выпустили на Бродвей, – на настоящий Бродвей! – нас бы через два квартала забрали бы в психушку».
Недостаток № 2. «Низкопоклонство перед западом».
Удивительно, но вот именно эта кондовая тоталитарная формулировка из прежних времён довольно точно передаёт мысль пафосно антитоталитарного фильма.
В самом деле, в чём заключается сюжет фильма? Это история о том, как человек совершил рыцарский подвиг самосовершенствования, чтобы добиться прекрасной дамы. Про Пользу (Полину) в фильме почти ничего не сказано, мы не знаем, кто она по профессии, какое у неё образование (ну, или это так мельком, что я пропустил). Сказано про неё только одно: она не даст кому попало. Её нельзя купить на тряпки или соблазнить мимолётно на вечеринке. Вот что говорит Фред после того, как Польза высмеяла Мэлса с его попыткой: «Мой тебе совет, … найди что-нибудь попроще. … Каждый из них, ну и ещё сто человек тебе скажут, что были с ней. И все соврут… А я вообще безнадёжен, … потому что учусь в МГИМО, потому что у меня есть авто и эта хата. А она всегда всё делает наоборот». Мэлс понимает, что есть только один путь к сердцу этой девушки. Нужно стать достойным её. С этого начинается рыцарский путь Мэлса, в ходе которого он полностью меняется, – как внутри, так и снаружи. На протяжении всего пути она находится рядом, и видно, как меняется её отношение к Мэлсу, как поощряет она происходящие с ним перемены. И по завершению пути торжественно отдаётся, дарит себя, как награду за рыцарский подвиг. Он стал достоин.
И тут зрители вместе с Мэлсом ошеломлённо узнают, что в это же самое время кто-то другой тоже оказался достоин. Что за тайна? И почему так незаметно, за кадром? Ведь мы уже знаем, что у неё может быть только серьёзно. Просто так, под настроение или «по пьянке», быть не может. Может, изнасиловали? Нет, вряд ли, слишком таинственно и многозначительно подана ситуация, тут не бытовуха, тут что-то важное припас для нас Тодоровский. Что за таинственный Блок мелькнул в её жизни, поразил своим сумрачным талантом, околдовал и бесследно растворился в ночи? – висит невысказанный вопрос, – и Мэлс и зрители напряжённо ждут объяснения. И она объясняет. Это был и правда, в каком-то смысле «таинственный Блок» – буквально сошедшая ненадолго с небес сверхъестественная личность:
«Его звали Майкл… Он американец. Он шёл по Садовому… Ну, представляешь, прилетел человек с другой планеты. На несколько часов. И столько нужно спросить про них, и столько рассказать про нас. А минуты тикают, тикают… И скоро обратная ракета».
По обычному Садовому как в волшебном сне шёл Американец из Америки. Как тут было не отдаться? Сам он не Рей Чарльз, не поэт, не музыкант. Неизвестно, был ли он талантлив или красив. Единственное его достоинство – он оттуда, из сказочного мира, где играет Рей Чарльз. Для Пользы это оказалось равновелико подвигу Мэлса.
Я думаю, что тот недостаток, который я обозначил № 1, Тодоровский, возможно, и не считал вообще недостатком. В самом деле, критиковать за копирование и подражательство можно людей, у которых есть выбор. А действие фильма происходит в стране, в которой нет и следов свободных общественных дискуссий (только умер Сталин, а оттепель ещё не началась). В этих людях пробудилось интуитивное стремление к свободе, но никакой традиции публичной свободной мысли в стране не было. И какие же источники знаний или примеры для подражания были им доступны? Вот, только смутные образы западных свобод, доходящие через устные рассказы, чтение между строк и раскованную энергию музыки.
А вот то, что случилось с Полиной – это действительно нехорошо, это свидетельство какой-то реальной ущербности в её нравственной системе координат (недостаток № 2). В рамках той системы ценностей, которые сложились у Полины, её поступок при встрече с живым американцем был почти неизбежным (кажется, она не считает это изменой Мэлсу: «это совсем другое»). Но то, что она по сути поставила случайно встреченного Майкла (и больше никого в фильме) на ту же высоту, что и Мэлса – неправильно и несправедливо по отношению к Мэлсу и его подвигу. Я думаю, что Тодоровский тоже так считает[1], и именно этим объясняется тот факт, что в финальной сцене Мэлс и Полина показаны в немного разном качестве.
Я в начале заметки написал, что во главе колонны освобождения идут Мэлс и Польза, но это я неточно выразился. На самом деле во главе этой колонны идёт один Мэлс. Это он начинает путь освобождения. Вот он идёт один по пустой улице:
Потом к нему (как к Форесту Гампу, бегущему по Америке) начинают присоединяться другие люди, их становится больше, и затем его догоняет Польза, пробирающаяся через уже довольно плотную толпу:
начале пути Мэлс выглядит одиноко, и кажется, что ему должно быть немного не по себе на этой огромной пустой улице. Но по мере присоединения всё новых людей он расслабляется и начинает улыбаться, общее настроение праздника нарастает, и Польза появляется, как часть этого праздника. Она – не во главе этой колонны, она – именно награда Мэлса за его подвиг.
Мне кажется, в фильме есть ещё кое-что из разряда «стереоскопичности взгляда». Когда преображённый Мэлс стоит перед толпой однокурсников в сером или объясняется с комсомолкой Катей, он всё пытается объяснить нормальность и даже ценность индивидуальности («ведь здорово, когда все люди разные»). Однако, всякий раз, когда он говорит эти вещи в кадре, мне приходит на ум, что ведь на самом деле он не так уж и отличается от других, то есть, он отличается от своих прежних товарищей, но выглядит в точности, как другие стиляги. Его одежда и причёска не «другие», а именно характерные, узнаваемые. Фактически, Мэлс надел униформу. Получается, чтобы отличаться от других, человек надел униформу «отличающихся от других».
Впрочем, у меня нет уверенности, что Тодоровский имел в виду такой взгляд. Возможно, я это выдумываю на пустом месте. В конце концов, вон, в кадре – у Мэлса галстук, а у другого бабочка, и цвет пиджака другой… Так что, может, и отличается, может, это мне показалось, что в униформе.
Но вот что точно не показалось или, во всяком случае, не одному мне показалось (даже в Википедии написано), так это то, что реакция на цвет кожи младенца у советских людей в «Стилягах» – ровно такая же, как в советском фильме «Цирк». Просто не понимают этой проблемы. Причём это относится ко всем советским людям, и к «серым» тоже. Цвет ребёнка играет в фильме роль техническую: должно быть с первого взгляда видно, что ребёнок от иностранца, причём из кап. страны. Это определяет мгновенную реакцию других персонажей. Истерика матери: «родину предала!». Фред, взглянув на ребёнка: «ты слишком часто слушал Чарли Паркера!». На выходе из роддома: сначала немая сцена изумления, а потом радостное «Наш? – Наш!». Во всех ситуациях именно цвет кожи как отягчающее обстоятельство не воспринимается.
В связи с этим я хочу рассказать об одном случае, произошедшем со мной в Германии. Одно время я работал в университете города Штуттгарта и посещал курсы немецкого языка в местном «экуменическом» центре. Центр был и впрямь экуменический, – там были турки, арабы из Израиля, русские и украинские евреи, китайцы из Сингапура, южные корейцы, поляки и прибалты, – большей частью совсем молодые люди, учившие язык для поступления в вузы. Был там и юный африканец, лет 17-18, не помню, из какой страны. И вот однажды в перерыве он, выбрав момент, когда рядом не было посторонних, подошёл ко мне и стал с жаром и как-то даже заговорщически объяснять мне, что русские – самые лучшие люди в мире. Языком мы на тот момент владели оба плохо, так что в ход шла мимика и жесты, но смысл и эмоциональный посыл был мне ясен абсолютно. Он говорил, что вот эти… (и жестами и кивками давал понять, что имеет в виду окружающих немцев, включая наших преподавателей, да и вообще чуть не всех остальных) … они … (выразительная гримаса показывала недоверие к их неискренней, показной политкорректности) … а вот русские – это … (и он убедительно демонстрировал поднятый большой палец) … в общем, die besten leute auf der Welt. И всё это он думал потому, что его старший брат учился в СССР, и, вернувшись на родину, вот это всё ему рассказал.
Я не люблю фильм «Цирк», как и все остальные советские фильмы сталинских времён, считаю их голимой пропагандой. Но вот ведь как получается – пропаганда, выходит, может и не быть ложью («если у вас паранойя, это ещё не значит, что за вами не следят»). Ведь не из пропаганды же взял этот молодой человек свои представления о русских, а из реальных впечатлений близкого человека – брата, прожившего в нашей стране несколько лет. Конечно, можно сказать, что это единичный случай, и нет оснований строить обобщения. Наверняка другие люди могли бы привести другие случаи из своей жизни, из которых следуют прямо противоположные выводы о характере русских и о положении с дружбой народов в нашей стране. Это вполне возможно, и на этом замечании тему необходимости «стереоскопического взгляда» теперь можно считать полностью раскрытой.
А закончить эту заметку хочу восхвалением двух Тодоровских – отца и сына. Мне нравятся фильмы обоих режиссёров, причём мне кажется, что они не только по жизни, но именно в качестве режиссёров выглядят, как отец и сын. То есть, с одной стороны, фильмы похожи, как лица родственников, – общие черты, интонации, – а приглядишься, – заметны различия. Например, пресловутая «стереоскопичность», по-моему, совсем не свойственна Петру Тодоровскому. Напротив, он довольно прямолинеен и романтичен, и «посмотреть с другой стороны» не склонен. Воздействие фильмов Тодоровского-отца на зрителя в большей степени эмоциональное, резко усилившееся с течением времени впечатлением от самой его личности, с его песнями, пением, биографией. В фильмах Тодоровского-младшего, как кажется, больше от разума. И хотя по силе художественного воздействия они могут уступать, но иногда выглядят в каком-то смысле, я бы даже сказал, умнее. В общем, оба лучше.
[1] Кстати, сама Польза точно так считает, и раскаивается в произошедшем, что видно из её нервной, практически истеричной реакции на Мэлса, играющего на саксофоне, привезённом Фредом из США. Видно, что прошлая очарованность этими саксофонами – неприятное для неё воспоминание.