О чем письмо о пользе стекла

О чем письмо о пользе стекла thumbnail

Кто не делится найденным, подобен свету в дупле секвойи (древняя индейская пословица)

Библиографическая запись: Литературная позиция Ломоносова: “Разговор с Анакреонтом”, “Письмо о пользе стекла”. – Текст : электронный // Myfilology.ru – информационный филологический ресурс : [сайт]. – URL: https://myfilology.ru//russian_literature/russkaya-literatura-xviii-veka/literaturnaia-pozitsiia-lomonosova-razgovor-s-anakreontom-pismo-o-polze-stekla/ (дата обращения: 9.05.2021)

В лице Ломоносова русская поэзия обнаружила стремление к идеалу, поняла себя, как оракула жизни высшей, выспренней, как глашатая всего высокого и великого.

Новаторский и преобразовательный дух Петровской эпохи отразился в образе мыслей и деятельности всех современников Ломоносова. Но ни одному из них – ни Феофану, ни Кантемиру, ни Тредиаковскому – не хватило масштаба личности и таланта для того, чтобы придать своей деятельности на поприще новой русской словесности те размах и всеобъемлемость, которые отличают литературное наследие Ломоносова. При том, что сатиры Кантемира и оды Ломоносова в равной мере являются исходными позициями русской литературы XVIII в., масштаб литературной личности Ломоносова – абсолютного новатора – несопоставим с литературной личностью Кантемира, прочно связанного с уходящей литературной традицией XVII в.

Литературная позиция и эстетические манифесты Ломоносова.

Письмо о пользе стекла

Своеобразие литературной позиции Ломоносова определяется именно энциклопедическим складом его ума, всеобъемлющим типом сознания, в котором эстетическое начало неразрывно связано с научным мировоззрением и социальной концепцией. Эта неразрывная связь эстетики, прагматики и идеологии, характеризующая литературную позицию Ломоносова, определила поэтику его эстетических манифестов – дидактического послания «Письмо о пользе стекла» (1752) и стихотворного диалога-диспута «Разговор с Анакреоном» (между 1756 и 1761 гг.).

Творческая история «Письма о пользе стекла» связана с периодом увлечения Ломоносова химическими опытами в области специальных непрозрачных стекол, употребляющихся в мозаичном и декоративном искусстве – смальты. Секреты производства смальт тщательно охранялись, и для Ломоносова изыскание способов выделки ярких, многоцветных стекол было прежде всего увлекательной научной проблемой. Результатом ее решения стало открытие завода по производству смальты и создание мозаичного панно «Полтавская битва», а также написание дидактического послания «Письмо о пользе стекла», своеобразного эстетического манифеста, в котором наука, промышленность, художество и поэзия выступают в нераздельной связи как грани реализации энциклопедического типа сознания и способы воссоздания универсальной картины мира.

Сюжетным стержнем «Письма…» является перечисление всех тех областей человеческой жизни, в которых стекло может быть использовано – от оконных стекол и посуды до сложных научных приборов, от ювелирного искусства до бисерного шитья. В этом перечислении, последовательно поднимающемся от бытовых подробностей к высотам бытийного миросозерцания, с точки зрения эстетической можно выделить два аспекта. В содержательном плане перечислительная интонация, охватывающая все отрасли материальной и духовной жизни человека, создает универсальную картину мира. В плане формальном кумулятивная композиция «Письма…» заставляет вспомнить о структуре ораторских жанров русской литературы начала XVIII в.»Письмо о пользе стекла» сохраняет многие признаки ораторских жанров: написанное в форме послания покровителю Ломоносова, куратору Московского университета И.И.Шувалову, «Письмо…» обладает диалогизмом, в равной мере характеризующим эпистолярный жанр и ораторскую речь. Как и ораторское слово, «Письмо…» обрамлено композиционным кольцом обращений, придающих слову поэтического текста признак ораторской обращенности и направленности:

Неправо о вещах те думают, Шувалов,Которые Стекло чтут ниже Минералов <…>Пою перед тобой в восторге похвалу Не камням дорогим, не злату, но Стеклу <…>А ты, о Меценат, предстательством пред нею [Елизаветой]Какой наукам путь стараешься открыть,Пред светом в том могу свидетель верной быть.

И если учесть установку, с которой Ломоносов писал свое послание, то приходится признать, что ломоносовский поэтический текст, конечной целью которого является не эстетическое наслаждение, а прямое социальное следствие, сопоставим с ораторской речью и по этому признаку. Ведь ораторское искусство является искусством только в первом приближении: его конечная цель – это убеждение (идеологическое единомыслие), вызывающее затем практические социальные последствия.

Таким образом, в «Письме о пользе стекла» очевидно воплотилось, может быть, главное, по мнению Ломоносова, назначение поэтического искусства – его способность приносить практические результаты. Не случайно понятия «пользы» (прагматика) и «красоты» (эстетика) декларативно соединены в самом зачине его дидактического послания: «Не меньше польза в нем, не меньше в нем краса», причем «красота» симптоматично оказывается на втором месте после «пользы». Так в самой своей структуре «Письмо о пользе стекла» воплотило одну из самых ярких особенностей литературной позиции Ломоносова: ораторский пафос как выражение не только эстетической, но и социально-идеологической функциональности поэзии.

Что же касается содержательного аспекта послания, в котором воссоздается универсальная картина мира, то наиболее примечательной чертой «Письма о пользе стекла» является поистине беспрецедентная для Ломоносова полифония поэтических интонаций и разностильность, заставляющие вспомнить о жанровом составе ломоносовского поэтического наследия.К тому моменту, когда Ломоносов создал свое дидактическое послание, жанровая система его лирики вполне сложилась. К 1752 г. были написаны все духовные оды, больше половины торжественных од, большинство полемических стихотворений и несколько анакреонтических. Каждый из этих жанров обладал своими четкими стилевыми приметами и был связан с определенным уровнем проблематики – бытийным или бытовым. В интонационно-стилевом отношении «Письмо о пользе стекла» мобилизует ассоциации всех жанров ломоносовской лирики, от анакреонтического стихотворения до духовной оды, подчиняя их одной задаче: пропаганде научной мысли поэтическими и ораторскими средствами.Закономерность смены разных поэтических стилей и жанровых ассоциаций просматривается очень четко.

Ломоносов начинает свой гимн стеклу с низшей, материальной реальности и быта. В первой части дидактического послания возникают типично анакреонтические темы радостей жизни – вина и любви:

Тем стало житие на свете нам счастливо:Из чистого Стекла мы пьем вино и пиво И видим в нем пример бесхитростных сердец:Кого льзя видеть сквозь, тот подлинно не льстец <…>Но в чем красуетесь, о сельски нимфы, вы? Природа в вас любовь подобную вложила <…>Вы рвете розы в них, вы рвете в них лилеи,Кладете их на грудь и вяжете круг шеи. <…>Без оных что бы вам в нарядах помогло,Когда бы бисеру вам не дало Стекло?.

Соответственно, и сферы употребления стекла, очерченные в этой части послания, имеют бытовой характер: посуда, оконные стекла и теплицы, зеркала и ювелирные украшения, очки и зажигательные стекла создают уже знакомый по сатирам Кантемира вещный бытовой мирообраз – и далеко не случайно, что именно здесь в послании Ломоносова прорываются сатирические обличительные интонации, неизбежно ассоциативные пластическому типу художественной образности в эстетическом сознании XVIII в. Так, оригинально трактуя миф о Прометее как историю горестной судьбы первого ученого, похитившего небесный огонь с помощью зажигательной линзы, Ломоносов не упускает случая обрушиться на врагов просвещения подобно Кантемиру:

Коль много таковых примеров мы имеем,Что зависть, скрыв себя под святости покров,И груба ревность с ней на правду строяков,От самой древности воюют многократно,Чем много знания погибло невозвратно!.

Во второй части послания, перечисляя возможности применения стекла в научных приборах – барометр, компас, электростатическая машина, телескопы и микроскопы, Ломоносов поднимается до бытийных сфер жизни духа и мысли, рассматривающей через оптические приспособления структуру мироздания. В этой части послания очевидно тематическое и жанровое сближение с духовной одой, воссоздающей грандиозные космические картины:

В безмерном углубя пространстве разум свой,Из мысли ходим в мысль, из света в свет иной <…>Коль созданных вещей пространно естество!О, коль велико их создаете божество!.

И, наконец, обрамлено все послание панегирическими интонациями торжественной оды (или, как называл сам Ломоносов этот жанр, «оды похвальной»): «Пою перед тобой в восторге похвалу» – «Затем уже слова похвальны оставляю», которые окончательно поднимают стилистику послания до высоких сфер жизни духа.

Таким образом, весь арсенал поэтических стилей и жанров молодой русской лирики оказался призван на службу практической цели пропаганды просвещения и развития промышленности. Может быть, как никакой другой текст первой половины XVIII в. «Письмо о пользе стекла» выражает веру русских писателей этой эпохи в непосредственную созидательную силу художественного слова. Для того чтобы явление возникло в материальной реальности, нужно создать его словесный художественный образ в реальности идеальной. В декабре 1752 г. Ломоносов написал «Письмо…», а летом 1753 г. был построен под его руководством стекольный завод в деревне Усть-Рудицы. В своем высшем содержании «Письмо о пользе стекла» становится, таким образом, моделью взаимоотношений литературы и жизни в эстетическом сознании XVIII в.

Разговор с Анакреоном

Стихотворный диалог «Разговор с Анакреоном», созданный в последний период творчества Ломоносова, между 1756 и 1761 г., является эстетическим манифестом в строгом смысле слова, поскольку все стихотворение специально посвящено эстетической проблематике. «Разговор с Анакреоном» – это в высшей степени оригинальное произведение, которому Ломоносов придал форму поэтического диспута: он перевел четыре программных стихотворения античного поэта и каждый перевод сопроводил своим стихотворным ответом-репликой. Уже сам выбор в собеседники Анакреона – своеобразного символа легкой, интимной лирики, певца радостей жизни, любви и вина – свидетельствует о том, что литературная позиция Ломоносова, при всей своей полемической противопоставленности легкой поэзии, включает в себя диалогический элемент, предполагающий наличие собеседника и активное воспринимающее сознание, что также является результатом влияния ораторских жанров на раннюю русскую литературу.В первой паре стихотворений речь идет о темах поэтического творчества: высокой героике и лирике частной человеческой жизни, а также о поэтической индивидуальности и природе таланта, которой сам поэт не в силах воспротивиться. Лирический сюжет обоих стихотворений раскрывает невозможность для поэта противоречить складу своего дарования в обратном соотношении: если Анакреон хотел бы воспеть героев, но не может преодолеть своей индивидуальности, то Ломоносов так же неспособен замкнуться в сфере интимной частной лирики.

Анакреон: Я гусли со струнами/Вчера переменил/И славными делами/Алкида возносил;/Да гусли поневоле/Любовь мне петь велят,/О вас, герои, боле,/Прощайте, не хотят.

Ломоносов: Я бегать стал перстами/По тоненьким струнам/И сладкими словами/Последовать стопам./Мне струны поневоле/Звучат геройский шум./Не возмущайте боле,/Любовны мысли, ум.

Вторая пара стихотворений посвящена проблеме соответствия поэтической концепции творчества и ее реализации в жизни поэта. Жить как пишешь и писать как живешь – это для Ломоносова высший критерий поэтического достоинства, и жизнь гедониста Анакреона, строго соответствующая гедонистическим интонациям его поэзии, заставляет его русского оппонента признать греческого поэта «великим философом». Однако в финале ломоносовского ответа не случайно возникает образ стоика Сенеки – хоть «Он правила сложил // Не в силу человеку», тем не менее, его суровое самоограничение явно противопоставлено житейской легкости Анакреона. Третья пара стихотворений поднимает проблему жизненной позиции поэта. И здесь Ломоносов решает ее в диалогическом ключе: жизни Анакреона, замкнувшегося в кругу частных бытовых удовольствий, и его смерти – по легенде, Анакреон умер, подавившись виноградной косточкой, – противопоставлен образ суровой героической римской древности – образ республиканца Катона, который смысл жизни видел в служении Римской республике и кончил самоубийством, не желая пережить эту республику:

Анакреон, ты был роскошен, весел, сладок. Катон старался ввесть в республику порядок, <…>Ты жизнь употреблял как временну утеху,Он жизнь пренебрегал к республики успеху;Зерном твой отнял дух приятный виноград,Ножом он сам себе был смертный сопостат.

Последняя пара стихотворений рисует образ Музы, аллегорическое воплощение поэтического вдохновения. Черты Музы Анакреона индивидуальны, конкретны и неотличимы от земного облика его возлюбленной. Муза Ломоносова эпична и монументальна: в облике величественной богини Ломоносов стремится создать аллегорический образ России:

Анакреон: Мастер, в живопистве первой,Первой в Родской стороне,Мастер, научен Минервой, Напиши любезну мне.Напиши ей кудри чорны,Без искусных рук уборны,С благовонием духов,Буде способ есть таков.

Ломоносов: О мастер в живопистве первой,Ты первой в нашей стороне Достоин быть рожден Минервой,Изобрази Россию мне.Изобрази ей возраст зрелой И вид в довольствии веселой,Отрады ясность по челу И вознесенную главу.

Таким образом, через весь диалог, составленный из зеркальных пар стихотворений, проведена четко выраженная оппозиция: искусству камерному, индивидуальному, тяготеющему к материальному быту и бытовым радостям, противопоставлено искусство общественное и гражданственное, тяготеющее к высоким идеальным сферам жизни мысли и духа. Эта общая идея «Разговора с Анакреоном» реализована Ломоносовым на всех уровнях поэтики не только как художественный образ и поэтическая проблема, но и как содержательная художественная форма.

Читайте также:  Цветки боярышника польза и вред

Как никто из его современников, Ломоносов придавал огромное значение выразительным функциям звукописи и метрики в стихах: каждый тип стопы, размер, нагнетание определенных гласных и согласных звуков в его стихах глубоко содержательны. «Разговор с Анакреоном» – это хрестоматийный пример значимости метра. Для первых трех своих переводов из Анакреона Ломоносов выбирает 3-стопный ямб: короткий ямбический или хореический стих – это устойчивый формальный признак русской анакреонтики и вообще легкой поэзии. Этим же метром – 3-стопным ямбом – написаны и два первых ответа Ломоносова, поскольку речь в них идет об Анакреоне и его литературной позиции. Для третьего ответа, в котором сравниваются жизненные позиции Анакреона и Катана. Ломоносов выбирает так называемый «александрийский стих» – 6-стопный ямб с парной рифмой, знаковый метр классицистической эстетики, жестко закрепленный за высокими жанрами – эпической поэмой и трагедией.

Но особенно выразительна метрика последней пары стихотворений: ода Анакреона переведена 4-стопным хореем, а ответ Ломоносова написан каноническим метром его торжественной оды – 4-стопным ямбом. Перемена ударных позиций стиха с нечетных (хорей) на четные (ямб) и интонации с нисходящей (хорей) на восходящую (ямб) при максимальной лексической близости двух стихотворений особенно выразительно подчеркивает противоположность содержательную противоположностью ритмико-интонационной. Если стихотворение Анакреона характеризуется легким, игривым, почти плясовым ритмом, то в ответе Ломоносова» <…> ямбические стихи, <…> поднимался тихо вверьх, материи благородство, великолепие и высоту умножают».

Таким образом, литературная позиция Ломоносова определяется рядом значимых факторов: ораторским пафосом и установкой на диалогический тип взаимодействия текста с воспринимающим сознанием; двойным назначением литературного текста, призванного быть не только объектом эстетического наслаждения, но и орудием прямого созидательного социального воздействия; пониманием литературы как высокого искусства, назначением которого является формулировка высоких идеальных понятий и словесное выражение представлений о должном на самом высоком, бытийном уровне реальности, с целью воплощения этих идеальных категорий в реальность материальную. И если учесть, что эстетические манифесты Ломоносова были созданы на основе его собственной литературной практики, то следует признать, что именно этими факторами определяется поэтика центрального жанра поэтического наследия Ломоносова, которым он оказал мощное влияние на русскую литературу – жанра торжественной оды.

27.02.2016, 7129 просмотров.

Источник

ПИСЬМО О ПОЛЬЗЕ СТЕКЛА

К ВЫСОКОПРЕВОСХОДИТЕЛЬНОМУ ГОСПОДИНУ

ГЕНЕРАЛУ-ПОРУЧИКУ,

ДЕЙСТВИТЕЛЬНОМУ ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА

КАМЕРГЕРУ, МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА КУРАТОРУ

И ОРДЕНОВ БЕЛОГО ОРЛА, СВЯТОГО АЛЕКСАНДРА И СВЯТЫЯ АННЫ

КАВАЛЕРУ ИВАНУ ИВАНОВИЧУ ШУВАЛОВУ, ПИСАННОЕ 1752 ГОДА

Неправо о вещах те думают, Шувалов,

Которые Стекло чтут ниже Минералов,

Приманчивым лучем блистающих в глаза:

Не меньше польза в нем, не меньше в нем краса.

Нередко я для той с Парнасских гор спускаюсь;

И ныне от нее на верх их возвращаюсь,

Пою перед тобой в восторге похвалу

Не камням дорогим, ни злату, но Стеклу.

И как я оное хваля воспоминаю,

Не ломкость лживого я счастья представляю.

Не должно тленности примером тое быть,

Чего и сильный огнь не может разрушить,

Других вещей земных конечный разделитель:

Стекло им рождено; огонь его родитель.

С натурой некогда он произвесть хотя

Достойное себя и оныя дитя,

Во мрачной глубине, под тягостью земною,

Где вечно он живет и борется с водою,

Все силы собрал вдруг и хляби затворил,

В которы Океан на брань к нему входил.

Напрягся мышцами и рамена подвинул

И тяготу земли превыше облак вскинул.

Внезапно черный дым навел густую тень,

И в ночь ужасную переменился день.

Не баснотворного здесь ради Геркулеса

Две ночи сложены в едину от Зевеса;

Но Этна правде сей свидетель вечный нам,

Которая дала путь чудным сим родам.

Из ней разжженная река текла в пучину,

И свет, отчаясь, мнил, что зрит свою судьбину!

Но ужасу тому последовал конец:

Довольна чадом мать, доволен им отец.

Прогнали долгу ночь и жар свой погасили

И Солнцу ясному рождение открыли.

Но что ж от недр земных родясь произошло?

Любезное дитя, прекрасное Стекло.

Увидев, смертные о как ему дивились!

Подобное тому сыскать искусством тщились.

И было в деле сем удачно мастерство:

Превысило своим раченьем естество.

Тем стало житие на свете нам счастливо:

Из чистого Стекла мы пьем вино и пиво

И видим в нем пример бесхитростных сердец:

Кого льзя видеть сквозь, тот подлинно не льстец.

Стекло в напитках нам не может скрыть примесу;

И чиста совесть рвет притворств гнилу завесу.

Но столько ли уже, Стекло, твоих похвал,

Что нам в тебе вино и мед сам слаще стал?

Никак! сие твоих достоинств лишь начало,

Читайте также:  Бобы горох польза и вред

Которым мастерство тебе с природой дало.

Исполнен слабостьми наш краткий в мире век:

Нередко впадает в болезни человек!

Он ищет помощи, хотя спастись от муки,

И жизнь свою продлить, врачам дается в руки.

Нередко нам они отраду могут дать,

Умев приличные лекарства предписать;

Лекарства, что в Стекле хранят и составляют;

В Стекле одном оне безвредны пребывают,

Мы должны здравия и жизни часть Стеклу:

Какую надлежит ему принесть хвалу!

Хоть вместо оного замысловаты хины

Сосуды составлять нашли из чистой глины;

Огромность тяжкую плода лишенных гор

Художеством своим преобратив в Фарфор,

Красой его к себе народы привлекают,

Что, плавая, морей свирепость презирают.

Однако был бы он почти простой горшок,

Когда бы блеск Стекла дать помощи не мог.

Оно вход жидких тел от скважин отвращает,

Вещей прекрасных вид на нем изображает.

Имеет от Стекла часть крепости Фарфор;

Но тое, что на нем увеселяет взор,

Сады, гульбы, пиры и всё, что есть прекрасно,

Стекло являет нам приятно, чисто, ясно.

Искусство, коим был прославлен Апеллес

И коим ныне Рим главу свою вознес,

Коль пользы от Стекла приобрело велики,

Доказывают то Мозаики,

Которы ввек хранят геройских бодрость лиц,

Приятность нежную и красоту девиц;

Чрез множество веков себе подобны зрятся

И ветхой древности грызенья не боятся.

Когда неистовой свирепствуя борей

Стисняет мразом нас в упругости своей,

Великой не терпя и строгой перемены,

Скрывает человек себя в толстые стены.

Он был бы принужден без свету в них сидеть

Или с дрожанием несносной хлад терпеть.

Но солнечны лучи он сквозь Стекло впускает

И лютость холода чрез то же отвращает.

Отворенному вдруг и запертому быть,

Не то ли мы зовем, что чудеса творить?

Потом как человек зимой стал безопасен,

Еще притом желал, чтоб цвел всегда прекрасен

И в северных странах в снегу зеленой сад;

Цейлон бы посрамил, пренебрегая хлад.

И удовольствовал он мысли прихотливы:

Зимою за Стеклом цветы хранятся живы;

Дают приятной дух, увеселяют взор

И вам, красавицы, хранят себя в убор.

Позволь, любитель муз, я речь свою склоняю

И к нежным сим сердцам на время обращаю.

И музы с оными единого сродства;

Подобна в них краса и нежные слова.

Счастливой младостью твои цветущи годы

И склонной похвала и ласковой природы

Мой стих от оных к сим пренесть не возбранят.

Прекрасной пол, о коль любезен вам наряд!

Дабы прельстить лицом любовных суеверов,

Какое множество вы знаете манеров;

И коль искусны вы убор переменять,

Чтоб в каждой день себе приятность нову дать.

Но было б ваше всё старанье без успеху,

Наряды ваши бы достойны были смеху,

Когда б вы в зеркале не видели себя.

Вы вдвое пригожи, Стекло употребя.

Когда блестят на вас горящие алмазы,

Двойной кипит в нас жар сугубыя заразы!

Но больше красоты и больше в них цены,

Когда круг них Стеклом цветки наведены.

Вы кажетесь нам в них приятною весною,

В цветах наряженной, усыпанных росою.

Во светлых зданиях убранства таковы.

Но в чем красуетесь, о сельски нимфы, вы?

Природа в вас любовь подобную вложила,

Желанья нежны в вас подобна движет сила;

Вы также украшать желаете себя.

За тем прохладные поля свои любя,

Вы рвете розы в них, вы рвете в них лилеи,

Кладете их на грудь и вяжете круг шеи.

Таков убор дает вам нежная весна!

Но чем вы краситесь в другие времена,

Когда, лишась цветов, поля у вас бледнеют

Или снегами вкруг глубокими белеют,

Без оных что бы вам в нарядах помогло,

Когда бы бисеру вам не дало Стекло?

Любовников он к вам не меньше привлекает,

Как блещущий алмаз богатых уязвляет.

Или еще на вас в нем больше красота,

Когда любезная в вас светит простота!

Так в бисере Стекло подобяся жемчугу,

Любимо по всему земному ходит кругу.

Им красится народ в полунощных степях,

Им красится арап на южных берегах.

В Америке живут, мы чаем, простаки,

Что там драгой металл из сребреной реки

Дают европскому купечеству охотно

И бисеру берут количество несчетно,

Но тем, я думаю, они разумне нас,

Что гонят от своих бедам причину глаз.

Им оны времена не будут ввек забвенны,

Как пали их отцы для злата побиенны.

О коль ужасно зло! на то ли человек

В незнаемых морях имел опасный бег,

На то ли, разрушив естественны пределы,

На утлом дереве обшел кругом свет целый,

За тем ли он сошел на красны берега,

Чтоб там себя явить свирепого врага?

По тягостном труде, снесенном на пучине,

Где предал он себя на произвол судьбине,

Едва на твердый путь от бурь избыть успел,

Военной бурей он внезапно зашумел.

Уже горят царей там древние жилища;

Венцы врагам корысть, и плоть их вранам пища!

И кости предков их из золотых гробов

Чрез стены подают к смердящим трупам в ров!

С перстнями руки прочь и головы с убранством

Секут несытые и златом и тиранством.

Иных, свирепствуя, в средину гонят гор

Драгой металл изрыть из преглубоких нор.

Смятение и страх, оковы, глад и раны,

Что наложили им в работе их тираны,

Препятствовали им подземну хлябь крепить,

Чтоб тягота над ней могла недвижна быть.

Обрушилась гора: лежат в ней погребенны

Бесчастные! или поистине блаженны,

Что вдруг избегли все бесчеловечных рук,

Работы тяжкия, ругательства и мук!

Оставив кастиллан невинность так попранну,

С богатством в отчество спешит по Океану,

Надеясь оным всю Европу вдруг купить.

Но златом волн морских не можно утолить.

Подобный их сердцам борей, подняв пучину,

Навел их животу и варварству кончину,

Погрязли в глубине, с сокровищем своим,

На пищу преданы чудовищам морским.

То бури, то враги толь часто их терзали,

Что редко до брегов желанных достигали.

О коль великой вред! от зла рождалось зло!

Виной толиких бед бывало ли Стекло?

Никак! оно везде наш дух увеселяет:

Полезно молодым и старым помогает.

По долговременном теченьи наших дней

Тупеет зрение ослабленных очей.

Померкшее того не представляет чувство,

Что кажет в тонкостях натура и искусство.

Велика сердцу скорбь лишиться чтенья книг;

Скучнее вечной тьмы, тяжелее вериг!

Тогда противен день, веселие досада!

Одно лишь нам Стекло в сей бедности отрада.

Оно способствием искусныя руки

Подать нам зрение умеет чрез очки!

Не дар ли мы в Стекле божественный имеем,

Что честь достойную воздать ему коснеем?

Взирая в древности народы изумленны,

Что греет, топит, льет и светит огнь возжженный,

Иные божеску ему давали честь;

Иные, знать хотя, кто с неба мог принесть,

Представили в своем мечтанье Прометея,

Что, многи на земли художества умея,

Различные казал искусством чудеса:

За то Минервою был взят на небеса;

Похитил с солнца огнь и смертным отдал в руки.

Зевес воздвиг свой гнев, воздвиг ужасны звуки.

Предерзкого к горе великой приковал

И сильному орлу на растерзанье дал.

Он сердце завсегда коварное терзает,

На коем снова плоть на муку вырастает.

Там слышен страшный стон, там тяжка цепь звучит;

И кровь, чрез камни вниз текущая, шумит,

О коль несносна жизнь! позорище ужасно!

Но в просвещенны дни сей вымысл видим ясно.

Пииты украшать хотя свои стихи,

Описывали казнь за мнимые грехи.

Мы пламень солнечный Стеклом здесь получаем

И Прометея тем безбедно подражаем.

Ругаясь подлости нескладных оных врак,

Небесным без греха огнем курим табак;

И только лишь о том мы думаем, жалея,

Не свергла ль в пагубу наука Прометея?

Не злясь ли на него, невежд свирепых полк

На знатны вымыслы сложил неправой толк?

Не наблюдал ли звезд тогда сквозь Телескопы,

Что ныне воскресил труд счастливой Европы?

Не огнь ли он Стеклом умел сводить с небес

И пагубу себе от варваров нанес,

Что предали на казнь, обнесши чародеем?

Коль много таковых примеров мы имеем,

Что зависть, скрыв себя под святости покров,

И груба ревность с ней, на правду строя ков,

От самой древности воюют многократно,

Чем много знания погибло невозвратно!

Читайте также:  Оксикоричные кислоты польза и вред

Коль точно знали б мы небесные страны,

Движение планет, течение луны,

Когда бы Аристарх завистливым Клеантом

Не назван был в суде неистовым Гигантом,

Дерзнувшим землю всю от тверди потрясти,

Круг центра своего, круг солнца обнести;

Дерзнувшим научать, что все домашни боги

Терпят великой труд всегдашния дороги;

Вертится вкруг Нептун, Диана и Плутон

И страждут ту же казнь, как дерзкой Иксион;

И неподвижная земли богиня Веста

К упокоению сыскать не может места.

Под видом ложным сих почтенния богов

Закрыт был звездный мир чрез множество веков.

Боясь падения неправой оной веры,

Вели всегдашню брань с наукой лицемеры,

Дабы она, открыв величество небес

И разность дивную неведомых чудес,

Не показала всем, что непостижна сила

Единого творца весь мир сей сотворила;

Что Марс, Нептун, Зевес, всё сонмище богов

Не стоят тучных жертв, ниже под жертву дров;

Что агнцев и волов жрецы едят напрасно;

Сие одно, сие казалось быть опасно.

Оттоле землю все считали посреде.

Астроном весь свой век в бесплодном был труде,

Запутан циклами, пока восстал Коперник,

Презритель зависти и варварству соперник.

В средине всех планет он солнце положил,

Сугубое земли движение открыл.

Однем круг центра путь вседневный совершает,

Другим круг солнца год теченьем составляет,

Он циклы истинной Системой растерзал

И правду точностью явлений доказал.

Потом Гугении, Кеплеры и Невтоны,

Преломленных лучей в Стекле познав законы,

Разумной подлинно уверили весь свет,

Коперник что учил, сомнения в том нет.

Клеантов не боясь, мы пишем все согласно,

Что истине они противятся напрасно.

В безмерном углубя пространстве разум свой,

Из мысли ходим в мысль, из света в свет иной.

Везде божественну премудрость почитаем,

В благоговении весь дух свой погружаем.

Чудимся быстрине, чудимся тишине,

Что бог устроил нам в безмерной глубине.

В ужасной скорости и купно быть в покое,

Кто чудо сотворит кроме его такое?

Нас больше таковы идеи веселят,

Как, божий некогда описывая град,

Вечерний Августин душею веселился.

О коль великим он восторгом бы пленился,

Когда б разумну тварь толь тесно не включал,

Под нами б жителей как здесь не отрицал,

Без Математики вселенной бы не мерил!

Что есть Америка, напрасно он не верил:

Доказывает то подземной католик,

Кадя златой его в костелах новых лик.

Уже Колумбу вслед, уже за Магелланом

Круг света ходим мы великим Океаном

И видим множество божественных там дел,

Земель и островов, людей, градов и сел,

Незнаемых пред тем и странных нам животных,

Зверей, и птиц, и рыб, плодов и трав несчетных.

Возьмите сей пример, Клеанты, ясно вняв,

Коль много Августин в сем мнении не прав;

Он слово божие употреблял напрасно.

В Системе света вы то ж делаете властно.

Во зрительных трубах Стекло являет нам,

Колико дал творец пространство небесам.

Толь много солнцев в них пылающих сияет,

Недвижных сколько звезд нам ясна ночь являет.

Круг солнца нашего, среди других планет,

Земля с ходящею круг ней луной течет,

Которую хотя весьма пространну знаем,

Но к свету применив, как точку представляем.

Коль созданных вещей пространно естество!

О коль велико их создавше божество!

О коль велика к нам щедрот его пучина,

Что на землю послал возлюбленного сына!

Не погнушался он на малой шар сойти,

Чтобы погибшего страданием спасти.

Чем меньше мы его щедрот достойны зримся,

Тем больше благости и милости чудимся.

Стекло приводит нас чрез Оптику к сему,

Прогнав глубокую неведения тьму!

Преломленных лучей пределы в нем неложны,

Поставлены творцем; другие невозможны.

В благословенной наш и просвещенной век

Чего не мог дойти по оным человек?

Хоть острым взором нас природа одарила,

Но близок оного конец имеет сила.

Кроме, что вдалеке не кажет нам вещей

И собранных трубой он требует лучей,

Коль многих тварей он еще не досягает,

Которых малой рост пред нами сокрывает!

Но в нынешних веках нам Микроскоп открыл,

Что бог в невидимых животных сотворил!

Коль тонки члены их, составы, сердце, жилы

И нервы, что хранят в себе животны силы!

Не меньше, нежели в пучине тяжкий кит,

Нас малый червь частей сложением дивит.

Велик создатель наш в огромности небесной!

Велик в строении червей, скудели тесной!

Стеклом познали мы толики чудеса,

Чем он наполнил понт, и воздух, и леса.

Прибавив рост вещей, оно, коль нам потребно,

Являет трав разбор и знание врачебно;

Коль много Микроскоп нам тайностей открыл,

Невидимых частиц и тонких в теле жил!

Но что еще? уже в Стекле нам Барометры

Хотят предвозвещать, коль скоро будут ветры,

Коль скоро дождь густой на нивах зашумит,

Иль, облаки прогнав, их солнце осушит.

Надежда наша в том обманами не льстится:

Стекло поможет нам, и дело совершится.

Открылись точно им движения светил:

Чрез то ж откроется в погодах разность сил.

Коль могут счастливы селяне быть оттоле,

Когда не будет зной ни дождь опасен в поле?

Какой способности ждать должно кораблям,

Узнав, когда шуметь или молчать волнам,

И плавать по морю безбедно и спокойно!

Велико дело в сем и гор златых достойно!

Далече до конца Стеклу достойных хвал,

На кои целой год едва бы мне достал.

Затем уже слова похвальны оставляю,

И что об нем писал, то делом начинаю.

Однако при конце не можно преминуть,

Чтоб новых мне его чудес не помянуть.

Что может смертным быть ужаснее удара,

С которым молния из облак блещет яра?

Услышав в темноте внезапной треск и шум

И видя быстрый блеск, мятется слабый ум;

От гневного часа желает где б укрыться;

Причины оного исследовать страшится.

Дабы истолковать что молния и гром,

Такие мысли все считает он грехом.

На бич, он говорит, я посмотреть не смею,

Когда грозит отец нам яростью своею.

Но как он нас казнит, подняв в пучине вал,

То грех ли то сказать, что ветром он нагнал?

Когда в Египте хлеб довольный не родился,

То грех ли то сказать, что Нил там не разлился?

Подобно надлежит о громе рассуждать.

Но блеск и звук его, не дав главы поднять,

Держал ученых смысл в смущении толиком,

Что в заблуждении теряли путь великом

И истинных причин достигнуть не могли,

Поколе действ в Стекле подобных не нашли.

Вертясь, Стеклянный шар дает удары с блеском,

С громовым сходственны сверканием и треском.

Дивился сходству ум; но, видя малость сил,

До лета прошлого сомнителен в том был;

Довольствуя одне чрез любопытство очи,

Искал в том перемен приятных дни и ночи;

И больше в том одном рачения имел,

Чтоб силою Стекла болезни одолел;

И видел часто в том успехи вожделенны.

О коль со древними дни наши несравненны!

Внезапно чудный слух по всем странам течет,

Что от громовых стрел опасности уж нет!

Что та же сила туч гремящих мрак наводит,

Котора от Стекла движением исходит,

Что зная правила, изысканны Стеклом,

Мы можем отвратить от храмин наших гром.

Единство оных сил доказано стократно:

Мы лета ныне ждем приятного обратно.

Тогда о истине Стекло уверит нас,

Ужасный будет ли безбеден грома глас?

Европа ныне в то всю мысль свою вперила

И махины уже пристойны учредила.

Я, следуя за ней, с Парнасских гор схожу,

На время ко Стеклу весь труд свой приложу.

Ходя за тайнами в искусстве и природе,

Я слышу восхищен веселый глас в народе

Елисаветина повсюду похвала

Гласит премудрости и щедрости дела.

Златые времена! о кроткие законы!

Народу своему прощает миллионы;

И пользу общую отечества прозря,

Учению велит расшириться в моря,

Умножив бодрость в нем щедротою своею!

А ты, о Меценат, предстательством пред нею

Какой наукам путь стараешься открыть,

Пред светом в том могу свидетель верной быть.

Тебе похвальны все приятны и любезны,

Что тщатся постигать учения полезны.

Мои посильные и малые труды

Коль часто перед ней воспоминаешь ты!

Услышанному быть ее кротчайшим слухом

Есть новым в бытии животворится духом!

Кто кажет старых смысл во днях еще младых,

Тот будет всем пример, дожив власов седых.

Кто с?